Головокружение - Франк Тилье

Фарид на четвереньках отполз в сторону, Мишель встал, держась руками за голову, и, шатаясь, подошел к тому месту, где стоял несколько секунд назад. Я слышал его тяжелое дыхание. Потом, не говоря ни слова, он вернулся к горелке, снял с нее кастрюлю и, выпрямившись, отступил немного назад.

– Давай… – хрипло сказал он, обращаясь к Фариду.

Парень подошел, все еще находясь под действием адреналина. Он даже дрожать перестал. Мишель взял его за талию, развернул к себе спиной и вылил воду ему на плечи. Потом принялся ладонью растирать ему спину, бедра и ноги. Держа на весу прикованную цепью ногу, Фарид покорно позволял себя мыть. Левой ногой он стоял на ледышке, которая начала подтаивать. Синие глаза не отрывались от окурка, в клочья разнесенного сталактитом. Сердце его билось так сильно, что дергалась кожа над третьим ребром. Когда Мишель по-отечески вытирал его полотенцем, мне показалось, что плотно сжатые губы Фарида сложились в улыбку.

Вдруг Мишель наклонился:

– А ты заметил, что стоишь на льду?

– А? Что? Ой, и правда. Вот черт!

Мишель стал растирать себе руки:

– И не чувствуешь холода?

Фарид помотал головой. Мы с Мишелем переглянулись и закусили губы. Колосс нагнулся:

– Похоже на начало обморожения. Те же признаки проявляются у свиных туш в холодильнике: сначала кожа трескается, потом расползается.

Пока я подходил к Фариду, он с недоверием разглядывал свою ступню. В его глазах появилось беспокойство.

– Это ненормально, да? А что это значит?

Мишель присел на корточки:

– Это значит, что, если мы не найдем выхода в ближайшее время, ступню надо будет отрезать.

20

Жонатан Тувье: Вернемся к мотивации ваших экстремальных восхождений. Если мы вас правильно поняли, вы идете в горы для того, чтобы потом сполна насладиться возвращением?

Рейнгольд Месснер: В общих чертах – да. Однако поначалу это совсем другое. Ты идешь неуверенно, ощупью, всегда рискуя больше, чем обычно, пока не достигнешь крайнего предела, точки невозврата, границы возможного и невозможного. Если я сделаю еще шаг, я могу погибнуть; если я его не сделаю, я не достигну цели. И вот у этого предела приходят и отчаяние, и тоска, и страх: у меня не хватит сил на спуск, я упаду… Обычно эту тревожную тоску я испытываю, когда действительно нахожусь на грани своих возможностей, и понимаю, что могу не вернуться домой, что зашел слишком далеко и что между безопасностью и мною слишком много преград…

Из интервью одного из величайших альпинистов Рейнгольда Месснера, данного им Жонатану Тувье для журнала «Внешний мир»

Мне приходилось видеть отмороженные пальцы. Поначалу они похожи на вулканическую породу, а потом, и достаточно быстро, – на куски угля. Я поставил на огонь кастрюлю со льдом, который собрал с земли.

– Быстро накройся спальником и растирай ноги, – сказал я ему. – Их надо оживить. Когда ты перестал их растирать?

– Я… Ничего я не знаю, холера в бок! Ну почему? Почему это все на меня свалилось?

Фарид повиновался и оделся в мгновение ока, все время повторяя: «Что же со мной будет?» Наверное, нет ничего более страшного, чем видеть, как разрушается твое тело, как оно замерзает и уже как будто тебе не принадлежит. Пятью минутами позже парень опустил ступни в теплую воду, прямо в кастрюлю. Кожа, похожая на черствый хлеб, размякла, и тут пришла боль. Фарид закричал. Мишель снял свои теплые носки:

– Чтобы подпитать кожу и спасти ее от некроза, нужно масло. Растирай ноги непрерывно и надень мои носки вдобавок к своим. Это замедлит обморожение.

Мишель надел ботинки на босу ногу. Я схватил его за руку:

– Это необдуманный поступок. Ваши ботинки не подбиты мехом, и вы можете оказаться в положении Фарида.

– Знаю, в том-то и дело, что знаю. – И он посмотрел на меня тяжелым взглядом.

Ничего больше не говоря, он поднял шприц, лежавший у стенки палатки, вытащил иголку и отломил у нее пластиковый кончик. Потом принялся вытаскивать нейлоновую нить из края спальника. И вытащил около метра, чертыхаясь, когда мешал шов и нитка не давалась. Потом взял налобник, подключил его к синему баллончику и ушел куда-то за красную линию, ничего не сказав и даже не посмотрев в мою сторону. Фарид, морщась, нажимал на ступни, ставшие заметно мягче.

– Куда это он? Иголка, нитка… И потом… ты слышал его рычание? Прямо как дикий зверь.

– Это-то меня и пугает.

Фарид поднял глаза к потолку палатки, а я разминал ему ступню.

– И как это он свалился, тот сталактит? Упал прицельно на мой окурок. Думаешь, это все случайно? Или… или Оно нас наказывает? Я не хочу… чтобы мне отрезали ноги, ёшкин кот!

Я огляделся. Острый камешек, которым я делал зарубки, исчез, – видно, Мишель забрал его с собой. Я застегнул палатку: так я чувствовал себя увереннее. У меня за плечами пятьдесят лет жизни, и страшно мне гораздо больше, чем этому мальчишке.

– Надо было раньше сказать нам про ноги.

– А что бы это изменило? Не думаю, что Мишель отдал бы мне носки, если бы я не спас ему жизнь.

– Я бы мог отдать тебе свои. И мы бы постоянно растирали ноги и руки.

– Я привык выпутываться сам.

Я взял его руки в свои и принялся энергично массировать. Они были как засохшие губки. Словно уже начали отмирать, постепенно, шаг за шагом, как тлеет и совсем исчезает бумага.

– Выпутываться сам, говоришь? В молодости я был таким же ограниченным, недалеким одиночкой. Но в горах я понял, что существует нечто глубоко человечное, и оно зовется взаимопомощью. Помогать, ничего не ожидая взамен… Мне ничего не надо взамен, Фарид. И если я сейчас растираю тебе руки, это значит, что я просто хочу тебе передать частицу того, что ничего не стоит. Частицу человеческого тепла.

Выражение его лица изменилось, и во взгляде появилось то, что я мог бы интерпретировать как проблеск нежности. И впервые за то время, что мы находились здесь, я подумал, что он ведь красивый парень. Наверное, должен нравиться девушкам.

– Вот чудно́, – сказал он, – что люди раскрываются только под землей. И нигде люди так не делились теплом друг с другом, как в шахте. Дед мне без конца об этом твердил.

Наконец-то Фарид мне улыбнулся. У него были такие ямочки на щеках, и лицо засветилось потаенной детской красотой…

– Эй, ты чего на меня так уставился?

Я предпочел оставить его в покое и отошел погладить Пока.

Сквозь ткань палатки засветился голубоватый огонек горелки. Он пересек красную линию и начал приближаться. Послышалось пыхтение: это вернулся Мишель. Пок вскочил и стал царапать лапой стенку. Я расстегнул молнию, и он вылетел наружу. Я вышел вслед за ним. И тут пес бросился к ногам Мишеля и стал их обнюхивать. То, что я увидел, с трудом поддается описанию.

Это был ужас.

Фарид тоже подошел ко входу в палатку, и ни один звук не сорвался с его губ.

Мишель стоял и смотрел на нас. В одной руке он держал ботинки, в другой – апельсин. Его ноги укутывали большие беловатые носки, в которые были заправлены брюки. Таких носков мы никогда не видели.

Носков из человеческой кожи.

Иглой от шприца с нитью из спальника он сшил нижнюю часть из кожи на уровне ступней, а верхнюю скроил точно по размеру своих брюк. Кроил он явно наспех, с яростью, а потому края получились неровными, как зубья пилы. И пользовался при этом острым камешком, натягивая кожу, как натягивают упаковочную бумагу.

Мишель обошел нас, положил апельсин и вдруг застыл на месте, глядя на свою беспалую руку. В отключке он пробыл секунд двадцать, потом снова сдвинулся с места и полил себе на пальцы теплой водой.

– Это… оказалось не так сложно. Один надрез на локте, другой на предплечье, и снимаешь кожу вместе со слоем подкожного жира. Снимается легко, как перчатка.

Он говорил с естественностью ребенка, который впервые увидел труп на экране телевизора и продолжает жевать шоколадное печенье. Да он хоть отдавал себе отчет, что превратился в мерзкого стервятника, пожирателя человеческой плоти?

– Смотрите, изгиб локтя превосходно облегает пятку. Просто волшебно. Вы даже представить себе не можете, как это мягко и удобно. Такие носки делали себе гаучо из шкурок жеребят.

Когда он шел, получался какой-то странный, сосущий звук. Я взглянул на Фарида: он, похоже, был на грани обморока. А Мишель все говорил и говорил в гордом возбуждении:

– Ну и что? Это выживание, парни. Ничего ужасного, ведь надо же приспосабливаться, верно, Жонатан? Выбора нет. Как, Фарид, с ногами получше? Завтра я добуду немножко жира. Его надо разогреть в воде, а потом смазать ступни. Он увлажнит и подкормит больную кожу. И все у тебя, без сомнения, наладится.

Я смотрел на Мишеля, такого уверенного в себе, такого безмятежного, и думал, до чего же мы все дойдем. Он ласково провел рукой сверху вниз по своим жутким носкам. Да он сумасшедший, теперь я в этом убедился. И в то же время он единственный, кто может разобрать завал, ключами от нашей свободы владеет только он. Только в нем движущая сила нашего выживания, на него все наши надежды. Стиснув зубы, я снял свои носки и бросил ему в лицо: