Крестьянин и тинейджер - Андрей Дмитриев

Гера прогнал сон, внезапно испугавшись, что никогда уже не выйдет из-под этого брезента, не расправит плечи, не разомнет ноги и не вдохнет воздуха; потом и вовсе приуныл, как только понял, что его тревога – отзвук тревоги за Татьяну; кто-то запел во тьме протяжно; на поющего прикрикнули гортанно, и пение оборвалось. «Газель» остановилась. Водитель заглянул под брезент, сказал:

– Ты где? Ты жив? Тебя не съели? А то слезай, приехали.

Отдав водителю двести рублей, Гера спустился с насыпи.

Он шел к домам деревни, заранее решив, что не пойдет пускаться в объяснения с Панюковым – сразу пойдет к себе в избу и ляжет спать. Но в ней было темно, а в окнах Панюкова горел и манил свет.

Гера поднялся к Панюкову на крыльцо и толкнул дверь. В сенях было темно, из хлева тянуло хлебным кислым запахом и слышалось, как дышит и ворочается корова на соломе. Гера толкнул дверь в натопленный сруб и сразу же озяб: в угол от порога вела дорожка из кровавых пятен. В другом углу сидел на табуретке Панюков и дремал, уронив голову на грудь и опустив в таз голые красные ноги. Над тазом поднимался невысокий слабый пар. Очнувшись, Панюков поднял лицо, сказал:

– А, вот и ты… Всем, кому надо, дозвонился?

– Да, почти всем, – ответил Гера и настороженно сказал: – Тут кровь.

– Да, кровь, надо замыть, – согласился Панюков и пояснил: – Рашит мясо привез. Ты мою записку только отдал, и я думал, он нам завтра привезет, или на днях, а он прямо сегодня все привез… Теперь у нас с тобой баранины, свинины и телятинки – полный холодильник. Боюсь, мы столько не съедим, испортится, так что ты ешь побольше… Он и розетку тебе поменял, можешь включать свой компьютер… Ты, если голоден, мяса пожарь, или я тебе пожарю, если не умеешь.

Гера подошел к холодильнику, открыл его. Гудящий старый «ЗиЛ» был забит полиэтиленовыми пакетами. Кровь из пакетов капала, разбрызгиваясь, на нижнюю стеклянную перегородку, под которой тоже было мясо.

– Нет, я есть не буду, – сказал Гера, закрывая холодильник. – Я устал, я лучше спать пойду. И вот что, – вспомнил он. – Меня человек один, ветеринар, просил тебе передать, что будет послезавтра или завтра.

– Зачем?

– Он говорил, что обещал твою корову посмотреть. Ты его просил, а он обещал… Ты разве не просил?

Панюков молчал, принюхиваясь. Потом спросил брезгливо:

– Ты это с ним пил?

– Нет, я один немного выпил.

– Ладно, иди спать, – кивнул устало Панюков и вдруг негромко, с неожиданной яростью, произнес: – И никогда ты больше с ним не пей. Чтоб никогда. Ты меня понял?

После ухода Геры Панюков еще долго держал ноги в тазу. Пришлепывая ступнями, пошевеливая пальцами, он разгонял в нем круговые маленькие волны. Пристально глядя в них, гнал прочь любую мысль о ветеринаре, но мысль о нем, вместо того чтоб отцепиться, долго разматывалась в прошлое, пока не натянулась и не заныла, размотавшись до конца – до того теплого, словно вода в тазу, тоже июньского дня почти двадцатилетней давности.

Как раз в тот день Вову, вернувшегося в Сагачи, не взяли на работу, а Панюков решил уволиться и завести на пару с ним хозяйство.

Они шли из игонинской конторы, вслух обсуждая меж собой достоинства своих коров (еще не купленных) и урожаи с огорода (еще не вспаханного и не засаженного). И получаса не прошло, как Панюков впервые встретил Саню.

Заглянув в магазин, Вова с Панюковым увидели большую очередь за стиральным порошком. Они бы в магазин не сунулись, если бы там не продавали в этот день голландские безопасные лезвия в обертках цвета потускневшей позолоты, известные в ту пору в городах прочностью стали, мягкостью и чистотой бритья, в Селихнове же никому не нужные. Такое лезвие всего лишь раз, едва касаясь кожи, снимало мыло со щеки – и кожа оставалась гладкой, чистой и почти не потревоженной. И одного такого лезвия хватало на неделю, если им бриться каждый день, или на месяц, если им бриться по-селихновски. Вова вполне их оценил в своих скитаниях и вот теперь спешил к ним приохотить Панюкова. Кроме Вовы и Панюкова, их покупать никто не собирался, но пропустить без очереди Вову с Панюковым тоже никто не собирался. С час отстояв, Панюков приметил на изгибе очереди, почти в хвосте ее, незнакомую рыжую девушку со стянутой мохеровым шнурком прической и засмотрелся на нее, залюбовался ею, потом поймал ее взгляд. Округлым жестом поманил к себе и, не страшась матерных протестов очереди, пригласил встать впереди себя. Девушка помялась, подошла и встала.

Ее звали Саней. Она перебралась в Селихново из Хнова с дипломом зоотехника и справкой о распределении. Игонин был обязан по тогдашнему закону дать ей работу по специальности, даже оформил ее в штат, но допустить к работе и платить обещал лишь со временем, которое когда-нибудь настанет – вот только не с чего ему было настать. Совхозное стадо было вырезано, фермы пусты, для зоотехника дел не осталось, как не осталось денег в кассе.

Вова и Панюков купили лезвия и пошли провожать Саню до дому. Панюков шел с нею рядышком, нес ее сумку, доверху набитую пачками стирального порошка «Лотос». Вова шел деликатно, чуть от них отстав, но и посвистывал, чтобы они о нем не забывали.

Саня жила у своей родной тетки Середкиной. Панюков Середкину знал мало: она почти не выходила из дому.

«У нее ноги отекли и вены вздуло так, что они лопаются; уже давно, – печально пояснила Саня и спросила вежливо: – А вы как поживаете?»

«А мы хотим корову завести, а то и двух», – совсем не к месту сообщил ей Панюков.

«Может, и трех», – храбро добавил подоспевший к разговору Вова.

«Где вы достанете корма? – удивилась Саня и рассказала: – Нас всех из Хнова вывозили на выездное заседание в Рогожку. Показывали нам машину инженера Кайгородова. Машина эта мелет сосенки и елки в зеленый мелкий фарш не хуже мясорубки. И этот фарш коровам будто бы полезен… Но я-то думаю, их просто нечем там кормить, одними елками осталось, или их всех – под нож, как здесь, в Селихнове… Чем вы их будете кормить?» – снова она спросила, уже без удивления, но с беспокойством. И Панюкова это тронуло.

«Мы будем сеном запасаться», – взволнованно ответил он.

Приехав в другой раз в Селихново – просить у Игонина взаймы на покупку трех коров (тот, выслушав внимательно, не отказал), Панюков отважился зайти и постучаться в душный дом Середкиной.

Саня была рада отдохнуть от тетки и побыть на воздухе. Они пошли вдаль, в сторону дымчатой стены леса за полями. Панюков спросил у Сани на ходу, как нужно правильно доить коров. Саня с готовностью предупредила: прежде чем начать доить, надо сперва как следует вымыть руки с мылом, надеть чистый халат, подвязать корове хвост, промыть ей вымя теплой водой, потом – массировать соски у основания, пока те не набухнут. Сказав: «Вот ты представь; смотри сюда», – Саня огладила перед собой воображаемое коровье вымя – округло, широко, как если б оно было, как арбуз, огромным. Захватила пальцами воображаемые коровьи соски и начала их осторожно, ласково массировать, чтоб вызвать припуск молока, потом победно посмотрела на Панюкова. Испуг в его глазах Саню огорчил. Она опустила руки и пообещала: «Когда у вас появятся коровы, я к вам приеду, только позовите, и научу, как нужно правильно доить… Я пока лучше расскажу, если ты хочешь, как нужно правильно с коровой поступать, если она, например, брухается…»

«Брухается – что значит?» – растерялся Панюков.

«Брухается, по-нашему – бодается», – сказала Саня и стала важно растолковывать, как нужно этакой брухливой твари кожу над любым задним коленом оттянуть, а оттянувши, посильней перехватить ее шнурком, чтобы ей было чуть-чуть больно и чтобы эта маленькая боль заставила ее забыть желание кого-нибудь брухнуть… А еще можно, например, резинку от велосипедной камеры, щель в ней прорезав, корове на ухо надеть, чтобы резинка ухо сжала и сделала немного больно, а всего лучше не лениться – чаще почесывать ей лоб промеж рогов: корова от таких почесываний всегда бывает доброй, и ей брухаться не приходит даже в голову.

Слушая Саню, Панюков старался не глядеть на меднорыжий завиток ее волос, который, выскочив из стянутой прически, при каждом ее шаге развивался и свивался на розовой, в быстрых веснушках, шее; он даже начал терять нить ее рассказа о том, как следует кормить коров после отела, и вынужден был перебить:

«Не понял, извини: картошку им давать сырой или вареной?»

«Можно сырой, можно вареной, – терпеливо повторила Саня, но и предупредила: – Если сырой, то надо мелко-мелко порубить, а свеклу и турнепс можно давать и целиком. Но ты запомни и своему другу передай: давать им сразу свеклу и картошку категорически нельзя. Категорически, запомнил?»

«Категорически», – негромко повторил за Саней Панюков.

Они успели далеко пройти по терпко пахнущим полям, сквозь цепкое, упругое, полное ос, мух и шмелиного нытья цветастое густое разнотравье, из которого вдруг да и выглядывал и тускловатый ржаной колос; лес впереди уже был не сплошной стеной, но скопищем отдельных елей, сосен и берез, и слышно было его прелое и острое дыхание… Саня внезапно остановилась и спросила Панюкова, из-за чего такого изумительного пришлось ему тогда выстаивать большую очередь, и неужели трудно обходиться отечественными лезвиями или, например, электробритвой?