Место явки - стальная комната - Даль Орлов

Нечто сходное сложилось в те времена, когда я затеял «Ясную Поляну», вокруг фигуры Льва Толстого. Кого хочешь трогай — хоть самого Пушкина, хоть нашего буревестника Пешкова, хоть Лермонтова с Грибоедовым или Тургенева с Чеховым, но Льва Николаевича — не трогай! Не надо. Почему? А вот не надо…

Даже искусство экрана, которое в этом деле казалось бы дало театру сто очков вперед, породив целое жанровое направление, которое так и назвали — «биографический фильм», даже оно почитало писателя Толстого фигурой для себя неприкосновенной. Немой фильм 1914 года, вызвавший протест семьи и сразу сгинувший, в счет не идет.

Будто кто табу наложил!

Некоторые из наложивших, впрочем, известны.

Вот пьеса «Ясная Поляна» опубликована. И вскоре возникают народный артист СССР, дважды лауреат Государственной премии Владимир Самойлов и талантливый режиссер, тоже со многими регалиями Вячеслав Никифоров. С чем пришли? Пришли с идеей поставить по этой пьесе четырехсерийный телефильм. А в роли Толстого, чтобы был Самойлов. Не буду ли я возражать?

Я не идиот, чтобы возражать. И Самойлов — актер замечательный, и режиссер в творческом смысле — вне подозрений. Согласен. Давайте!

Они понесли свое предложение на телевидение.

Во главе всего советского телевидения стоял тогда Сергей Георгиевич Лапин, бывший посол в Австрии и Китае, бывший Генеральный директор ТАСС, говорили, что фаворит Брежнева.

Однажды, к слову, уже в восьмидесятые годы, я оказался у него в кабинете, пришел в связи с какими-то вопросами по «Кинопанораме» — была тогда популярная телепередача о кино, которую я вел по очереди с Эльдаром Рязановым.

Хозяин кабинета долго молчал, свесив старую голову между плечь и на меня не глядя — о подать руку идеи у него не было. Потом он голову поднял и спросил: «Зачем пришли?»

Но окончательно пришлось оторопеть при следующем пассаже.

Тут надо учесть, что я в этом кабинете был как бы представителем от мира кино, самонадеянно залетевшим в славный мир телевидения. Видимо, поэтому следующая тирада оказалась столь тематически заостренной:

— Это еще надо проверить, — по молодому выкрикнул Лапин, — говорил ли Ленин, что из всех искусств для нас важнейшим является кино. Это еще надо доказать. Это Луначарский так записал, якобы с его слов! А что Ленин действительно говорил про кино — неизвестно!

Наверное, лучше было известно, что он говорил про телевидение…

В первый и последний раз своими глазами увидел я тогда, как в высоком кабинете, в таком высоком, что из него буквально вся страна видна, запросто сотрясают основы ленинизма.

Для такого надо очень уверенно себя чувствовать.

К столь уверенному в себе человеку и пришли со своим предложением Самойлов и Никифоров. Они для него были, конечно, козявки — со всеми их заслугами. У них был талант, а у него зато все остальное. Он знал лучше, что подходит телевидению.

Он сказал — нет, это нам не надо. Не надо перетряхивать грязное белье известного человека. Так незамысловато виделась ему вся яснополянская драма. И Лапин наложил на это дело лапу. Простите этот незамысловатый каламбур…

Огромной властью был наделен тот человек. Отныне все знали, что про уход и смерть Толстого на ТВ — не надо. С такой идеей и не возникай — безнадежно.

Подобного рода верховное запретительство самым решительным образом остужало головы тех творцов, кто при определенных обстоятельствах мог бы заняться делом сценического освоения образа Толстого.

Но было и другое, может быть, даже более серьезное: в самом силовом поле этой темы было нечто, что не давало к ней обратиться, слишком была сильна сила напряжения этого поля! Останавливала, так сказать, крупность материала, страх не совладать.

Интересно, что любую из исторических персон вполне можно представить показанной в эпизоде. Заскочил некий персонаж на бал, а там Пушкин танцует. Вот он остановился, сказал что-нибудь историческое и может навсегда исчезать из основного сюжета. Возможно такое? Да вполне… Или другой герой идет вдоль реки Волги, глядит — грузчики баржу разгружают. И там один из грузчиков — молодой Горький. «Челкаш, — зовет кого-то молодой Горький, — подсоби!» Больше Горький может в действии не появляться, мы и так запомним как рождалась идея известного рассказа..

А теперь попробуйте представить в подобной мимолетной мизансцене Льва Толстого — никак не получается. С этой бородой, глазами, наворотами представлений о его мудрости, величии, масштабе — нет, его мимоходом никак не покажешь. Не смотрится он на периферии, в ряду других, смотрится только в центре.

С этим обстоятельством ничего не поделаешь, оно существует объективно. И оно — главный порог перед дилетантскими поползновениями «поднять тему». Поэтому не приходится рассчитывать, что пьеса о Толстом может пожаром пройти по театрам вроде какой-нибудь английской комедии положений. Даже при том, что в удачном сценическом воплощении она непременно взволнует зрителей, но еще до встречи с ними должны найтись соответствующие режиссеры и актеры, которым, во-первых, это интересно, а во-вторых, это по плечу. А таких — единицы. Я еще пройдусь, хотя бы бегло, по образовавшемуся у меня довольно внушительному списку тех, кто мог бы, но не захотел, и тех, кто хотел бы, но не смог это сделать. Возможно, он кому-то покажется интересным…

Можно предположить, что не один драматург в тайне подступал писать про уход и смерть Толстого — поистине манящая творческая задача. (Говорю именно о театральных пьесах, кино пока не касаюсь). О некоторых было известно. Например, о Сергее Ермолинском, плодовитом драматурге и сценаристе, талантливом мемуаристе. Его проза о толстовском финале — высокого качества.

Рекомендацию для поступления в Союз писателей мне давал известный советский драматург Исидор Шток. Среди многих его пьес — широко шедший и ставший фильмом «Ленинградский проспект», шлягерный кукольный спектакль Сергея Образцова по его веселой «Божественной комедии». Узнав про мою «Ясную Поляну», попросил прочитать. «А я вам потом свою пьесу покажу, о том же». Мою прочитал, сказал, возвращая экземпляр: «Нет, мою не покажу…»

Дальше других в реализации трудного замысла прошел маститый молдавский писатель Ион Друцэ. Еще приступая к «Ясной Поляне», я знал, что пьеса «Возвращение на круги своя» им уже написана. В газетном интервью главный режиссер театра Советской армии Андрей Попов даже сказал, что она находится в портфеле театра и будет ставиться. Это интервью есть в моем архиве. Почему у Друцэ произошло торможение, почему он свою пьесу переделал тогда в повесть и опубликовал как прозу, я не знал и знать не хотел. Как вы теперь понимаете, даже такое соперничество меня не остужало. Гандикап-то я все-таки выиграл: первым исполнителем роли Толстого на русской сцене стал народный артист СССР Александр Щеголев именно в моей пьесе. На пять лет раньше, чем Ильинский сыграл в Малом театре в сочинении Друцэ. Впрочем, я об этом, кажется, говорил…

Как рождаются сюжеты? Кто-то так назвал свою книгу. Кто — не помню, а идея не забылась — хороша идея: рассказывать о том, как и почему рождались в голове те или иные твои истории.

На другие отвлекаться не будем, а вот о появлении остросюжетного сценария, практически триллера «Смерть за кулисами» поведать здесь вполне уместно: он связан с Толстым и по-своему тоже вписывается в контекст рассказа.

Если на русской сцене с вопросом своеобразного приоритета мы уже разобрались, то на европейской он окрашен в собственные тона. И весьма выразительные. Здесь «толстовский проект», выражаясь по-современному, первым реализовал всемирно известный австрийский писатель Стефан Цвейг. Автор «Амока», «Смятения чувств», романизированных биографий Марии Антуанетты, Эразма Роттердамского, Бальзака, бежал от гитлеровских фашистов в Бразилию, где покончил с собой в возрасте 61 года — 22 февраля 1942– го.

Мало кто знает, что через год с небольшим, а если точно, то 5 марта 1943 года, в Стокгольме группа немецких актеров-антифашистов сыграла спектакль по пьесе Стефана Цвейга «Побег к Богу» («Уход и смерть Толстого»). В роли Толстого выступил актер Герман Грейд, а режиссером был Курт Трепте. Интересно, что к 50-летию со дня смерти Толстого, то есть уже в 1960 году, тот же Курт Трепте возобновил спектакль, но уже в ГДР в театре города Кведлинбурга. Немалая удача, что ему не пришлось спрашивать разрешения на эти свои постановки у товарища Лапина. А то бы, глядишь, Европа нас и не опередила…

Какой удивительный, не укладывающийся, кажется, ни в какую здравую логику факт: идет страшная война — до того ли! — а в формально нейтральной Швеции, из последних сил балансирующей между противоборствующими лагерями, немцы (!), антифашисты (!) показывают на сцене великого русского, далекого им по времени и месту графа, выясняющего отношения с женой, царем, церковью и Богом! Что хотели они этим сказать?