Место явки - стальная комната - Даль Орлов

Владимир Григорьевич Чертков был личностью незаурядной. Сначала Толстой им просто заинтересовался (что, понятно, уже немало), а с годами приблизил настолько, что стал не только поверять ему самые заветные мысли, а и доверять самые приватные дела, включая заботы о собственном завещании. За 27 лет знакомства с Чертковым Толстой написал ему 928 писаем! В среднем по одному в десять дней. Пожалуй, даже никто из родственников не может похвастать подобным.

Но и начиналась его жизнь нетривиально. Не только наследственное богатство не обещало впоследующем особых бытовых сложностей. Можно вспомнить, что запросто, пообедать, к Чертковым приходили сильные мира сего, и даже самые сильные — царь с царицей. Время от времени заглядывали и великие князья.

Неудивительно, что рослый красавец и умница был взят в кавалергарды, то есть в кавалерийский полк при императоре. Удивительно другое: уже в тридцать лет он вышел в отставку и, осев в своем богатом поместье, приступил к собственному духовному совершенствованию. В обострившемся неудовольствии собой, а также в понимании несовершенств сельского крестьянского уклада у него обнаружилось немало общего с представлениями Льва Николаевича Толстого. Однажды его и «вывели» на Толстого, если прибегнуть к современному речению.

Началось сближение, а потом и дружба. Свидетельство и подтверждением тому — записи в писательском дневнике: «Люблю его и верю в него», «Как он горит хорошо», вплоть до размноженного бесчисленными цитированиями — «Он удивительно одноцентреннен со мной».

Сочинения Толстого, запрещенные в России, Чертков издавал в Лондоне, он был активнейшей фигурой в издательстве для народа «Посредник», его даже преследовали, ссылали на жительство в имение — была такая карательная мера. Но самое главное, что он сделал для Толстого и для России, я так считаю, это то, что заявился к Ленину — положение страны в тот период описывать излишне, слишком все хорошо известно — и предложил ему издать полное собрание художественных произведений Льва Толстого. А тот возьми и удивись: «А почему только художественные? Надо и все философское издать тоже, но с умным комментарием». Так началась работа над полным собранием Толстого, вышедшем в 90 томах с 1928 по 1958 год, даже война не помешала. По окончании все, кто понимает, признали эту титаническую работу образцовой — чуть ли не лучшим в мире полным академическим изданием классика.

Все бы хорошо, не будь Чертков до такой степени предан Толстому, до такой степени фанатизма, что, в некотором роде, как бы забывшись, стал состязаться в этой своей преданности даже с женой своего кумира — с Софьей Андреевной.

Началось почти с ерунды. Два толстовских рассказа в «Посреднике» Чертков самовольно издал с меньшей выгодой, чем предполагала выручить за них Софья Андреевна. Ну, а дальше понятно: он ей — о пользе для народа, она ему — о большой семье, которую надо кормить, одевать, обучать, о платах за дом, землю, о прочих расходах, которые жизнь отравляют и о которых в семье, кроме нее, никто не думает.

Возможно, Софью Андреевну меньше бы возмутил факт перемены цены на книжке, если бы не тайно от нее это было сделано — не самовольство, а с ведома. Она в конце-то концов действительно хозяйка дома и вправе требовать соответствующего к себе отношения — уважительного.

Таким было начало, а конец — это уже грандиозная тайная операция по составлению и подписанию завещания, которому Софья Андреевна всячески противилась.

Она считала Черткова «черным человеком» своей семьи, грубо вторгшимся в ее отношения с мужем, причем вошедшего в доверие к нему отнюдь не бескорыстно. «Он хитро рассудил, — говорила она, — чем быть одним из многих кавалергардов, лучше слыть единственным, самым близким Толстому человеком».

В программу пятого курса филфака входила так называемая школьная педагогическая практика. Каждый из нас, студентов, обязан был дать один урок в младших классах и один в старших. Я там и там дал по два урока, то есть ровно вдвое перевыполнил план. Сделал это по просьбе старенького учителя литературы: «Вы все равно готовились к урокам, что вам стоит повторить их по разу и в параллельных классах!»

Школа, куда мы пришли на практику, оказалась приметной — она стояла где-то за старинной пожарной каланчой в Сокольниках. Школу на свои деньги построил внук Пушкина, в честь столетия со дня рождения своего деда — ее открыли в 1899 году. А учитель, о котором я вспомнил, маленький, с белой бородой «под Толстого», рассказал мне, что Толстого, конечно, он видеть не мог, а вот Черткова наблюдал много раз. «У него была странная особенность, — вспоминал старый учитель, — приходил даже и в незнакомый дом, сразу бросался на диван или кушетку и засыпал. Только и успеет сказать: «Должен поспать!» и все — спит. Может болезнь была такая?.. А через пять минут проснется и как ни в чем ни бывало…»

Такую услышал я байку от старого школьного учителя литературы.

Но судьбу свою Чертков не проспал. Вписал ее в анналы истории основательно.

Еще когда, выражаясь напыщенным слогом, я «вынашивал» свою пьесу о Толстом, а говоря проще, искал в материале то, что стало бы наиболее действенным и эмоциональным, пробуждающим самый естественный и первоначальный интерес зрителей, я знал, что тщательной разработки в первую очередь потребует треугольник Толстой — Софья Андреевна — Чертков. Здесь каждый — со своей правдой, здесь страсти сплетены, тут будет, что играть актерам, за чем следить публике.

Проверка пьесы на сцене подтвердила — двигался в правильном направлении.

И еще была мысль, которая мне казалась принципиальной. Нельзя понять тех или иных поступков Льва Николаевича, оставаясь в границах обывательски-житейских оценочных категорий. Нельзя торопиться, оценивая те или иные действия гения, — надо подумать. В пьесе есть слова: «Гениев не учить надо, а изучать». Иначе как мы, например, разберемся в его противостоянии официальной церкви, как поймем отказ от собственных сочинений «в пользу народа», как постигнем искренность толстовского стыда от собственной жизни в достатке и довольстве, когда вокруг российская нищета. Даже понимание его отношений с домашними требуют решительного учета небывалого своеобразия личности главного действующего лица драмы.

Внутренние конфликты в том внешне благополучном доме тоже разрывали немолодое уже сердце мятежного графа. И знаете, мне кажется, там, в том доме, трудно было разглядеть нужную меру сострадания к нему, понимания, доброй снисходительности. Разбившись на противостоящие группы, в принципе хорошие и деятельные люди все-таки, наверное, слишком увлеклись борьбой за некую абстрактную истину, но достаточно не озаботились создать атмосферу благоприятствования сильно старому человеку. Даже его причудам. Как говорится, Бог ними — с принципами, может быть пожил бы на денек-другой дольше. Но сердца там не хотели смягчаться, не получилось, не смогли. Уступать не хотел никто. А потом стало поздно.

С драматургом Михаилом Шатровым пьем кофе у него на кухне. Он тогда жил не в Доме на набережной, как сейчас, а в писательском кооперативе у метро «Аэропорт».

В какой-то момент в проеме кухонной двери красиво нарисовалась Ирина Мирошниченко, они тогда жили вместе. Только что принятая во МХАТ, тоненькая. Попрощалась и исчезла.

Почему я здесь?

У меня проблема, мне нужен совет. Проблема такого свойства, что лучший совет может дать именно Михаил Шатров.

В те времена, в начале семидесятых, штатные теоретики марксизма-ленинизма, собранные в ИМЛ при ЦК КПСС, до белых глаз ненавидели Шатрова. Он отравлял им существование тем, что, мастерски делая свою работу, сводил на нет их собственные усилия, за которые они, между прочим, получали приличные оклады. Их усилия были направлены на оправдание и освящение деяний нынешних вождей, продолжающих и развивающих якобы так называемые Ленинские принципы и традиции, а Миша занимался прямо противоположным: показывал в своих пьесах и сценариях такого Ленина, который становился в его обработке убийственным укором нынешним вождям. Причем чуть ли не каждую фразу или сюжетное положение он подкреплял подлинными документами, выуживая их из архивов. Шатров создал и развил на нашей почве жанр политической документальной драмы и долбил официальных теоретиков с замечательным упорством, буквально не давая им передохнуть: «Именем революции», «Шестое июля», «Большевики», потом несколько фильмов, среди которых то же «Шестое июля» и следом «Доверие», где Ленина играл Кирилл Лавров, потом опять пьесы

— «Синие кони на красной траве», «Так победим!», «Диктатура совести», «Дальше, дальше, дальше!» Не слабо, согласитесь… Говоря коротко, Шатров крушил сталинизм ленинизмом или иначе: своим как бы «идеальным Лениным» вспарывал гнойники времени, в котором всем нам довелось жить.