Запятнанный Даль (Сборник статей) - Семен Резник

Предпочтение мы отдавали другим авторам. Даниил Данин, не имевший научных регалий, написал ряд блестящих книг о физике и физиках, любую из них он мог бы защитить как докторскую диссертацию по истории науки, но ему это было ненужно. Научные степени по истории науки при желании могли получить и Яков Кумок, и Борис Володин, и Владимир Порудоминский (за книгу о Пирогове), и другие наши авторы. В.И. Порудоминский написал целую серию глубоких, талантливых книг о художниках, каждая была событием в искусствоведении. Его книга о Дале могла стать докторской диссертацией по истории, филологии или/и литературоведению.

Не берусь судить о других трудах А.А. Панченко, но его творения о кровавом навете и Владимире Дале прочитаны мною очень внимательно. Никаких аргументов в пользу того, что Даль был автором «Розыскания», у него нет, а честно это признать, как подобало бы настоящему ученому, он не может. Вместо этого он пытается дискредитировать всех, кто его не устраивает: В.И. Даль — недоучка и дилетант, крупнейший историк Ю.И. Гессен — подтасовщик, С.Е. Резник — дилетант и журналист. «Маргиналу», от которого ему нужно отмежеваться, он ставит диагноз умалишенного. По психиатрии у него тоже докторская степень?

Кажущаяся объективность и академическая бесстрастность суждений доктора филологии, одобряемая некоторыми участниками дискуссии, это иллюзия, вызванная его напряженными отношениями с русским языком. Вот одна его фраза: «Вопрос о конвенционности понятия литературы в ретроспективе литературоведения можно счесть тем более парадоксальным, что при учете проблем, существующих внутри литературы, их изучение до известного времени игнорировало проблему самой литературы». Вот другая: «Если согласиться с тем, что появление самой литературы в истории культуры непредставимо вне определенного личностного и социального выбора (например — в случае фольклора или вероучительной традиции), то и сама история литературы видится в этом отношении историей тех преимуществ, которые представляются таким выбором обществу и составляющим его людям». Вот третья: «Уже прояснение медиальной специфики литературы, как, впрочем, и определение ее социально-антропологических функций, неизбежно подразумевает постоянное сопоставление различных форм и способов вербальной репрезентации коллективного воображения, будь то художественный текст, устные повествовательные практики или, скажем, религиозная словесность». Вот четвертая: «Разумеется, уровней рецепции и репрезентации кровавого навета было довольно много, и функции подобных легенд не следует редуцировать исключительно к религиозным потребностям «первичных» социальных образований».[80]

При такой глухоте к звучанию русского языка, слепоте к его цветовой гамме и пластике можно не удивляться, что Владимир Даль для г-на Панченко всего лишь «трудолюбивый лексикограф», «посредственный этнограф», «заурядный литератор».

А вот Сергей Баймухаметов считает Даля иконой русской словесности[81]. Я добавлю, что его имя — символ русской культуры и просвещения. Значение этого символа с годами растет. Мне прислали из России ноябрьский номер журнала «Библиотечное дело». Почти половина номера посвящена В.И. Далю — в связи с ежегодным Праздником энциклопедий и словарей, приуроченным ко дню его рождения, 22 ноября. «Есть праздники восходящие и нисходящие. Нисходящий — 7 ноября, день Октябрьской революции. Восходящий 22 ноября, день Словарей и энциклопедий», пишет филолог и культуролог Михаил Эпштейн,[82] заслуженный профессор теории культуры и русской литературы одного из американских университетов.

К празднику готовятся загодя — по всей России: в библиотеках, школах, культурных центрах. Школьники пишут о Дале сочинения, отыскивают различные материалы о нем и его деятельности, ставят спектакли. Надеюсь, что не из этих школьников вырастают нацболы и скинхеды. Но поручиться за это нельзя: если не все доктора филологии хотят признать, что дважды два равняется четырем, то что должны думать сбитые с толку библиотекари, учителя, школьники?

«Мы, в наш словарный день, 22 ноября… могли бы задуматься, и о том, как нам повезло с Далем, — пишет М.Эпштейн. — Словарь Даля — это книга словопроизводства, а не только словоописания… Это словарь не столько для справочного использования, сколько для пробуждения вкуса и творческой способности к языку… День словарей и энциклопедий — это день памяти В.И. Даля и возрастающей роли словарей, наших лоцманов и маяков в ширящемся океане информации».[83]

Да, всем говорящим и пишущим по-русски, очень повезло с Далем. А вот Далю не повезло с некоторыми исследователями его творчества. Я надеюсь, что библиотекари, прочитавшие если не мою малотиражную книгу, то обстоятельную рецензию на нее в их профессиональном журнале,[84] уберут «Записку о ритуальных убийствах» с полок, на которых стоят сочинения В.И. Даля. Но — написанное пером не вырубишь топором. «Записка Даля» гуляет по долинам и по взгорьям необъятной России, отравляя сознание доверчивых читателей ненавистью. А доктор филологии Панченко пытается легитимизировать прошлые и будущие издания этого подлога псевдонаучными изысканиями, ничем не подкрепленными, кроме авторитета его ученого звания, которое он — намеренно или нет — путает с авторитетом самой науки. Он забывает, что в науке нет патрициев и плебеев, вещающих и внимающих. Наука демократична, она признает только авторитет точно установленных и проверенных фактов.

Зачем же снова пятнать В.И. Даля?

Моя работа «Запятнанный Даль: Мог ли создатель «Толкового словаря живого великорусского языка» быть автором «Записки о ритуальных убийствах»?», впервые опубликованная в «Еврейской старине» (2008, № 57), имела довольно большой резонанс. Несмотря на ее, казалось бы, узко-специальную тему, она была напечатана в ж-ле «Время и место» (Нью-Йорк, № 2 (10), 2009, с. 224–243; № 3 (11), 2009, с. 166–203); после небольшой доработки появилась (в сокращенном варианте) в журнале «Новое литературное обозрение» (НЛО, № 104, 2010), вошла в мою книгу «Сквозь чад и фимиам», (М., Academia, 2010); филологический факультет Санкт-Петербургского университета издал ее отдельной книгой, с предисловием д-ра ист. наук С.Л. Фирсова и послесловием д-ра фил. наук П.Е. Бухаркина (СПб., 2010.).

В НЛО (№ 104), одновременно с моей статьей, появилась обширная работа А. Панченко: «К исследованию еврейской темы в истории русской словесности: сюжет о ритуальном убийстве». В ней так же обсуждалась проблема авторства «Записки», приписываемой В.И. Далю.

К сожалению, автор этой работы опирается на селективно подобранный материал и интерпретирует его тенденциозно. Вектор его тенденциозности виден невооруженным глазом. Еще недавно г-н Панченко был убежден в том, что пресловутая «Записка» принадлежала перу В.И. Даля. После моей работы «Запятнанный Даль» оставаться при этом мнении невозможно, но вместо того, чтобы прямо и открыто отказаться от ошибочных взглядов, Панченко стал спасать лицо. По-человечески его можно понять. Но при всем моем сочувствии к автору, оказавшемуся в затруднительном положении, — истина дороже. Мне пришлось написать новую статью на, казалось бы, отработанную тему. Направив ее в ту же редакцию НЛО, я получил ответ, что мой материал слишком велик по объему и слишком публицистичен, но если я превращу его в более короткое и лишенное публицистичности Письмо в редакцию, оно будет напечатано. Поскольку я считал важным познакомить с моими возражениями читателей того журнала, где помещена работа А.Панченко, то согласился, оговорив за собой право в дальнейшем опубликовать статью в полном или расширенном объеме, что теперь и делаю.

Пока в НЛО готовилось к печати мое Письмо в редакцию, в журнале «Лехаим» (№ 3, 2011) появился отзыв о статье А. Панченко как о «блестящей», а после публикации моего Письма в редакцию НЛО (2011, № 107), тот же критик «припечатал» меня следующим образом: «Вы упрекаете Панченко в плохом знании материала, так как он не упоминает Короленко и наветную литературу начала 20 века, при этом просто не понимая, что Панченко комментирует Достоевского, а следовательно, пишет о том, что было до «Братьев Карамазовых». Поэтому Лютостанский в поле его внимания попадает, а Шмаков нет.»[85] Это тотчас подхватил другой посетитель Гостевой: «При чем тут Шмаков, если комментируются «Братья Карамазовы»?»[86] Оба критика знают, что статья А. Панченко охватывает хронологический период в тысячу лет, от древней Руси до XX века включительно; что ее объем — 25 журнальных страниц, не считая восьми страниц примечаний, и что роману Достоевского в ней отведено две с небольшим страницы. Трудно понять людей, добровольно выставляющих себя на позорище.