Бремя нашей доброты - Ион Друцэ

После этой глупой истории с маком Тинкуца стала его избегать, а Карабушу очень нужно было поговорить с ней, пуститься вместе в ту бестолковую болтовню о жизни, которая, хотя и ни к чему не приводит, действует успокаивающе. Но Тинкуца его избегала. Чего-то она такое узнала, чего не знал еще он сам, и Карабуш принялся внимательно следить за всем тем, что она делала. И руки выдали Тинкуцу - ее руки, эти самые бесхитростные существа на свете.

Тинкуца стала содержать свой дом в немыслимой для Чутуры чистоте. Это был уже не дом, а монашеская келья: все выстирано, выштопано, подметено. Тинкуца внимательно разглядывала ноги всех вошедших в дом, ей важно было и то, как они сели и куда положили свой головной убор. Она убрала из обихода мужчин самые сочные выражения, совала им по карманам белые тряпочки вместо носовых платочков. Похоже было, она собиралась сдать свое хозяйство невесткам и задолго до свадьбы сыновей готовила дом к их приходу.

А земля все вздрагивала, стонала по ночам, и с поля доносился таинственный гул телеграфной линии. Гитлер проглотил уже пол-Европы, по деревням начиналась мобилизация, и Тинкуца спешила. Она хотела, пока суд да дело, женить своих сыновей, поставить им дома, вырастить внуков, умереть и быть похороненной в тех нарядах, какие сама накажет. Она надоумила сыновей, и те условно поделили между собой хозяйство, и теперь все спуталось. Каждый должен был поить, запрягать и распрягать свою лошадь, каждый пекся о своем гектаре, и в довершение ко всему стала вдруг забегать Нуца и намекала на какие-то любовные похождения этих оболтусов, и все это выводило Карабуша из себя.

- Так, так...

Онаке как будто становился лишним в своем доме, с ним перестали считаться. Тинкуца спешила к своим выдуманным свадьбам, а сыновьям уже не хватало времени выслушать до конца то, что хотел им сказать отец. Это Карабуша решительно не устраивало. Он начал готовить себя к трудной и жестокой беседе с сыновьями. Для начала он несколько дней ходил немым, как бы оповещая, что готовится к крупной беседе, но было уже поздно. Заботами о двух его сыновьях таинственно гудела днем и ночью телеграфная линия, и шестирядные провода опередили его.

В Чутуре появились знаменитые желтые береты. Завел на них моду грузный, тучный человек, директор местной школы. Никто не знал, какими судьбами забросило его в эту деревушку. Говорили, что он - разорившийся владелец нескольких мельниц. Учительство было для него последней степенью унижения, ребят он ненавидел, и спины маленьких чутурян должны были ответить за его коммерческий крах. Но, к великому удивлению всей деревни, жандармы при встрече с ним брали под козырек, вследствие чего чутуряне стали побаиваться своего директора. Они спешили поздороваться первыми и побыстрее проскочить мимо, а он, никогда не отвечая на приветствия, провожал их долгим укоризненным взглядом.

И каково было изумление чутурян, когда этот молчаливый человек, норовивший выкурить сигарету, так и не раскрыв рта, разразился речью! Как-то под вечер, отпустив учеников, он собрал во дворе школы всех чутурских парней, достигших восемнадцатилетнего возраста, выстроил в одну шеренгу. Прошелся перед ними ленивым шагом, изредка останавливаясь, чтобы влепить тому или другому пару пощечин. Каким принципом руководствовался он, распределяя эти отпечатки сильной и сытой руки, молодые чутуряне так никогда и не узнали.

- Вы, скоты! Родина-мать зовет вас к себе, а вы стоите, как ослы, засунув руки в карманы...

На этом, собственно, и закончилась его речь. Дальше следовала информация. Раз в неделю, по воскресеньям, надлежало собираться чуть свет на небольшой полянке у церкви. И на голове у каждого вместо этих глупых шляп чтоб был берет цвета хаки. Что касалось медных эмблем, призванных завершить мужскую красоту, они могут их получить бесплатно в канцелярии школы по мере приобретения беретов.

В восемнадцать лет желтые береты - это красота! Весь вопрос только в том, как раздобыть денег, чтобы обзавестись таким головным убором. У чутурян довольно редко позванивала мелочь в кармане, а теперь, весной, когда хлеба оставалось в обрез и пасхальные праздники поглотили все до единого лея, просто смешно было заговаривать о покупках.

Целую неделю в доме Карабуша только и разговоров, что о беретах. Сыновья просили, умоляли, отказывались есть, протестующе бездельничали по два-три дня. Тинкуца бегала по всем родичам, надеясь кого-нибудь разжалобить, а Онаке отшучивался: он советовал сыновьям выпросить сначала эмблему, а уж как и куда пристроить эти медяшки, он им покажет. У сыновей, когда дело касалось беретов, исчезало чувство юмора, и Карабуш вынужден был достать с чердака старую сучковатую палку. Как выяснилось, сыновья хорошо ее помнили, и на этом разговор о беретах иссяк.

Прошло два воскресенья, на поляну у церкви приходили два-три паренька в беретах и, покурив, расходились по домам. Родине-матери предстояло еще долго тужить по чутурским парням, но тут снова появились маки. Как-то рано утром Чутура проснулась от мощного, хриплого вопля:

- Ма-а-аки!

Нуелушский арендатор, имевший два трактора и десятка два хороших лошадей, обрабатывал маки, почти не нанимал людей, лишь изредка давал заработать только нуелушанам. Теперь что-то случилось. Не то сломались тракторы, не то механики запили. Пришла прополка, маки зарастали бурьяном, и очень скупой арендатор вдруг расщедрился: двадцать пять лей в день, четыре дня работы - и носи себе на здоровье чудный берет!

У Карабуша была своя земля, он считал унизительным для себя и для своей семьи работать на чужих полях. Как-то за ужином, сообщив своим сыновьям, что он думает о маках и сколько примерно шкур сдерет с сынов за непослушание, он успокоился. Но на другой день, собираясь в поле, Карабуш заметил, к своему великому удивлению, что Тинкуца, переставшая ходить в поле с тех пор как подросли сыновья, сняла с чердака свою тяпку и аккуратно уложила ее в телеге рядом с тяпкой Онакия. Сыновья не показывались. Тинкуца без конца бегала в дом, но никак не могла их добудиться. Так и не разбудив, залезла на телегу и села рядом с мужем.

- Давай, поехали. Они потом придут.

Карабуш засмеялся: надо же иметь такую фантазию и вообразить себе, что сыновья встанут сами, затоскуют по родителям и побегут за ними в поле!

- Да ты что? Не можешь их отлупить?

Он соскочил, вбежал в дом и спустя минуту вернулся растерянный.

- Где эти черти?!

- Пошли мак полоть. Береты, что ты хочешь...

- Та-а-ак...

Это было единственное, что мог сказать Онакий Карабуш о двух своих сыновьях, о жене и о самом себе. Молча выехали из деревни, лошадки едва плелись по степи, а Онаке долго, не мигая разглядывал бегущую вдаль телеграфную линию и думал: как удивительно здорово могут обворовать человека эти шестирядные провода! Уж, кажется, ничего у него не осталось, а они посмотрят и еще что-то унесут. И так ему хотелось распилить хоть один телеграфный столб и посмотреть, что там у него внутри, ощупать руками то, что глаза увидят, а ум не поймет.

Четыре восхода, четыре захода - и по Чутуре защеголяла молодежь в своих новеньких беретах. Они им не шли, эти береты, парни их не умели носить, они не с той стороны прикрепляли эмблемы, но они были счастливы и ждали ближайшего воскресенья, как ждут пасху или рождество.

А по ночам земля, на которой росли маки, земля, по которой ходили в беретах, земля, на которой таинственно пели шестирядные телеграфные провода, дрожала. Она стала стонать ночь за ночью, и тяжелый свинцовый гул будил по ночам степь. Тонко позванивало стекло в оконных рамах, дрожала посуда на столе, обваливались старые пристройки. Люди стали суровыми, молчаливыми, круглые сутки к чему-то прислушивались - не то к вчерашнему, не то к завтрашнему дню.

А тем временем наступило воскресенье. Ника, недавно демобилизовавшийся в чине старшего сержанта, ранним утром прошелся по Чутуре. Служба в армии пошла ему на пользу, придала какую-то породистость. Свернув к томившейся на поляне горемычной зелени в желтых беретах, выстроил их в три ряда и стал объяснять, что каждый носящий желтый берет является солдатом румынской армии.

Часов около девяти показался тучный и грузный директор школы. Он шел важно, в новенькой форме лейтенанта, а лейтенант в старой румынской армии это больше капитана в любом другом войске. По допризывникам пробежала первая дрожь. Громкий, отзванивающий сталью голос Ники привел их в состояние восхищенной неподвижности, старший сержант подбежал и отдал рапорт.

Грузный директор процедил сквозь зубы:

- Доброе утро, детки!

Голосами бог не обидел чутурян, и ни пастухов, ни певчих они не занимали по чужим деревням. Три шеренги взорвались одним дыханием, весенним громом побежало по оврагам единое "здравия желаем!", но директор, нахмурившись, посмотрел долгим взглядом на Нику, как бы спрашивая: неужели эти птенцы что-то прощебетали?