Мой любимый враг - Рита Навьер

12

Мама сломалась. Не вынесла горя.

Сначала она плакала сутками напролет. От ее глухого тихого воя стыла в жилах кровь.

Я тоже хныкала от страха, от тоски по сестре, по отцу, по безмятежной жизни, по прежней маме, нежной и заботливой. И… всё чаще плакала от голода. Мама почти не ела сама и меня нередко забывала покормить.

Когда совсем припрёт, я ходила по соседям и попрошайничала. Ну и отъедалась впрок в школьной столовой. Тогда я ещё училась в обычной районной школе.

Я, которая прежде нос воротила от супов и каш, просила добавки, а в карманах уносила куски хлеба и печенье. Дома пыталась половину добычи скормить маме. Она вяло жевала, смотрела на меня пустыми глазами и не видела. Ничего перед собой не видела.

Однажды к маме пришла соседка. Принесла бутылку водки.

«Выпей, – сказала, – немного попустит».

С того дня мама начала катастрофически спиваться. И вскоре она уже и уснуть не могла, не приняв на сон грядущий. А дальше становилось всё хуже и хуже.

Наш дом, когда-то чистый, светлый и уютный, незаметно превратился в вонючую грязную нору. Со всего района к нам стала таскаться местная пьянь. Чуть не каждый вечер они устраивали дебоши, что-то громили, скандалили. Хорошо хоть ко мне не лезли, но все равно я боялась до полуобморока. Ведь, если вдруг что, и позвать некого. Поэтому всё чаще пропадала на улице, лишь бы домой не идти. Соседи, которые раньше нас с мамой жалели и всячески поддерживали, теперь брезгливо сторонились.

Как-то я стащила булочку в магазине, сунула в карман и, трясясь от страха, выскочила на улицу. И тут же за углом ее съела торопливо и жадно, собрав губами каждую крошку с ладони. Ну а во второй раз попалась… Стыдно было и страшно. Ещё и в школе про это узнали.

Училка тогда пришла к маме с беседой, хорошо хоть попала на её крайне редкий «трезвый» день. Мама вдруг расчувствовалась. После ухода училки плакала, просила прощения, посыпала голову пеплом.

Я тоже плакала, клялась, что больше никогда красть не буду. Она пообещала, что новую жизнь начнет и с пьянками завяжет. Только я-то своё слово сдержала, а она…и недели не вытерпела.

Один раз я даже ушла из дома жить к своему однокласснику Боре Кудряшову. Он сам меня позвал.

Прожила у него до самого вечера. Потом вернулись с работы его родители и отвели меня домой, где как раз была в полном разгаре очередная попойка.

После этого они строго запретили Боре со мной дружить. И, наверное, поделились с другими родителями впечатлением, потому что вскоре со мной перестали дружить все. И ладно бы просто прекратили общаться, но нет, вчерашние подруги заявили: «Ты – плохая, грязная, заразная. Ты – дочка пьяницы. Не ходи с нами».

Осенью я пошла в третий класс в прошлогодней форме, которая за лето стала мне совсем короткой. Но другой не было. Вот уж натерпелась я тогда насмешек…

Впрочем, в этом целиком и полностью вина училки. Даже её имя-отчество вспоминать не хочу. Для меня она просто «училка» в самом негативном смысле.

Так вот она постоянно мне выговаривала прямо в классе: «Ларионова, пусть тебе уже купят новую форму! А то ходишь тут задницей сверкаешь!».

Мальчишки после ее слов на переменах подбегали ко мне и задирали подол с хохотом: «Покажи задницу! Сверкни задницей!».

А когда я ей жаловалась на них, она меня же ещё и обвиняла: «Что хотела – то и получила. Ходишь тут в обдергайке, крутишь задом перед мальчиками. Вот и не строй теперь из себя обиженную недотрогу».

Дура старая! Мне же всего девять было.

Но она вообще меня недолюбливала и вечно придиралась, особенно после той истории с булочкой. И когда у одноклассницы пропал телефон, она сразу обвинила меня. Мол, я уже на воровстве попадалась, значит, точно я. К тому же, отец в тюрьме, дурные гены, всё такое. На все мои заверения, что я к этому дурацкому телефону не прикасалась, она называла меня лгуньей. Воровкой и лгуньей.

Так и помню, как она цедила злобно: «Тебя, Ларионова, за руку поймают, ты и то скажешь, что рука не твоя».

Телефон одноклассницы так и не нашелся, меня терзали и училка, и ее родители, и завуч, и наша директриса: «Сознайся, а то хуже будет!».

Довели меня, сволочи, до истерики. Жаль, я тогда маленькая была, не знала, как за себя постоять.

Когда в классе устраивали праздники с чаепитием, она меня сразу выпроваживала домой.

«Твоя мать ни копейки не сдала. Почему кто-то должен угощать тебя за свой счет?».

Но настоящий кошмар начался в четвертом классе, когда я принесла вшей и заразила ими полкласса.

До конца года мальчишки дразнили меня сифой, инфекцией, бичихой. Допекали на переменах, тыкали в спину, плевались, прятали рюкзак, толкали. Чёрт! Почему я до сих пор это помню? Лучше бы забыла…

Училка тогда все мои слёзные жалобы пропускала мимо ушей, но сразу же встала на дыбы, когда я залепила в ответ одному из мальчишек по физиономии. Разоралась: «Хулиганка! Вся в отца. Яблоко от яблони…»

А потом я сломала однокласснику руку. Ненамеренно, просто случайно так вышло. Мальчишки выловили меня после уроков, затащили под лестницу. Двое – крепко держали меня за руки. Остальные окружили кольцом и посмеивались. Я дергалась, пыталась вырваться, шипела на них, обзывалась. Было панически страшно – что ещё удумали эти придурки?

– Ну, давай, – бросил кому-то Чернов. Я его в прежнем классе больше всех терпеть не могла. – Вперёд!

– Может, не надо? – хныкнул кто-то за его спиной.

– Как это не надо? Проиграл – значит, делай! Или ты мудозвон?

– Да он зас**л! – заявил кто-то из толпы.

– Давай, Пантелей! Целуй сифачку! – загалдели пацаны. И среди них мой бывший друг Боря Кудряшов.

Те, что стояли рядом с Черновым, устроили какую-то возню за его спиной, а затем вытолкнули вперед Пантелеева.

Пантелеев, самый щуплый и мелкий в классе, был, пожалуй, единственный, кто меня никогда не задирал и не обижал. И в тот момент он стоял в шаге и взирал на меня с ужасом.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍