Я понял жизни цель (сборник) - Борис Пастернак

1927

БЕЛЫЕ СТИХИ

И в этот миг прошли в мозгу все мысли

Единственные, нужные. Прошли

И умерли…

Он встал. В столовой било час. Он знал, —Теперь конец всему. Он встал и вышел.Шли облака. Меж строк и как-то вскользьСтучала трость по плитам тротуара,И где-то громыхали дрожки. – ГодНазад Бальзак был понят сединой.Шли облака. Стучала трость. Лило.Он мог сказать: «Я знаю, старый друг,Как ты дошел до этого. Я знаю,Каким ключом ты отпер эту дверь,Как ту взломал, как глядывал сквозь этуИ подсмотрел все то, что увидал».

Из-под ладоней мокрых облаков,Из-под теней, из-под сырых фасадов,Мотаясь, вырывалась в фонаряхЗахватанная мартом мостовая.

«И даже с чьим ты адресом в рукахСтирал ступени лестниц, мне известно».– Блистали бляхи спавших сторожей,И ветер гнал ботву по рельсам рынка.

«Сто Ганских с кашлем зябло по утрамИ, волосы расчесывая, дралоГребенкою. Сто Ганских в зеркалахБросало в дрожь. Сто Ганских пило кофе.А надо было Богу доказать,Что Ганская – одна, как он задумал…» —На том конце, где громыхали дрожки,Запел петух. – «Что Ганская – одна,Как говорила подпись Ганской в письмах,Как сон, как смерть». – Светало. В том конце,Где громыхали дрожки, пробуждались.

Как поздно отпираются кафеИ как свежа печать сырой газеты!Ничто не мелко, жирен всякий шрифт,Как жир галош и шин, облитых солнцем,

Как празден дух проведшего без снаТакую ночь! Как голубо пылаетФитиль в мозгу! Как ласков огонек!Как непоследовательно насмешлив!

Он вспомнил всех. – Напротив, у молочной,Рыжел навоз. Чирикал воробей.Он стал искать той ветки, на которойНа части разрывался, вне себяОт счастья, этот щебет. Впрочем, вскореОн заключил, что ветка – над окном,Ввиду того ли, что в его видуПеред окошком не было деревьевИль отчего еще. – Он вспомнил всех. —О том, что справа сад, он догадалсяПо тени вяза, легшей на панель.Она блистала, как и подстаканник.

Вдруг с непоследовательностью в мыслях,Приличною не спавшему, емуПодумалось на миг такое что-то,Что трудно передать. В горящий мозгВошли слова: любовь, несчастье, счастье,Судьба, событье, похожденье, рок,Случайность, фарс и фальшь. – Вошли и вышли.По выходе никто б их не узнал,Как девушек, остриженных машинкойИ пощаженных тифом. Он решил,Что этих слов никто не понимает.Что это не названия картин,Не сцены, но – разряды матерьялов.

Что в них есть шум и вес сыпучих тел,И сумрак всех букетов москательной.Что мумией изображают кровь,Но можно иней начертить сангиной,И что в душе, в далекой глубине,Сидит такой завзятый рисовальщикИ иногда рисует lune de miel[3]Куском беды, крошащейся меж пальцев,Куском здоровья – бешеный кошмар,Обломком бреда – светлое блаженство.В пригретом солнцем синем картузе,Обдернувшись, он стал спиной к окошку.Он продавал жестяных саламандр.Он торговал осколками лазури,И ящерицы бегали, блеща,По яркому песку вдоль водостоков,И щебетали птицы. Шел народ,И дети разевали рты на диво.Кормилица царицей проплыла.За март, в апрель просилось ожерелье,И жемчуг, и глаза, – кровь с молокомЛица и рук, и бус, и сарафана.

Еще по кровлям ездил снег. ЕщеВесна смеялась, вспенив снегу с солнцем.Десяток парниковых огурцовБыл слишком слаб, чтоб в марте дать понятьеО зелени. Но март их понималИ всем трубил про молодость и свежесть.

Из всех картин, что память сберегла,Припомнилась одна: ночное поле.Казалось, в звезды, словно за чулок,Мякина забивается и колет.Глаза, казалось, Млечный Путь пылит.Казалось, ночь встает без сил с ометаИ сор со звезд сметает. – Степь неслась

Рекой безбрежной к морю, и со степьюНеслись стога и со стогами – ночь.На станции дежурил крупный храп,Как пласт, лежавший на листе железа.На станции ревели мухи. ДождьЗвенел об зымзу, словно о подойник.Из четырех громадных летних днейСложило сердце эту память правде.По рельсам плыли, прорезая мглу,Столбы сигналов, ударяя в тучи,И резали глаза. Бессонный мозгТянуло в степь, за шпалы и сторожки.На станции дежурил храп, и дождьЛенился и вздыхал в листве. – Мой ангел,Ты будешь спать: мне обещала ночь!Мой друг, мой дождь, нам некуда спешить,У нас есть время. У меня в карманах —Орехи. Есть за чем с тобой в степиПолночи скоротать. Ты видел? Понял?Ты понял? Да? Не правда ль, это – то?Та бесконечность? То обетованье?И стоило расти, страдать и ждать.И не было ошибкою родиться?

На станции дежурил крупный храп.Зачем же так печально опаданьеБезумных знаний этих? Что за грустьРоняет поцелуи, словно август,Которого ничем не оторватьОт лиственницы? Жаркими губамиПристал он к ней, она и он в слезах,Он совершенно мокр, мокры и иглы…

1918

МОРСКОЙ МЯТЕЖ

Из поэмы «Девятьсот пятый год»

Приедается всё.Лишь тебе не дано примелькаться.Дни проходят,И годы проходят,И тысячи, тысячи лет.В белой рьяности волн,ПрячасьВ белую пряность акаций,Может, ты-то их,Море,И сводишь, и сводишь на нет.

Ты на куче сетей.Ты курлычешь,Как ключ, балагуря,И, как прядь за ушком,Чуть щекочет струя за кормой.Ты в гостях у детей.Но какою неслыханной бурейОтзываешься ты,Когда даль тебя кличет домой!

Допотопный просторСвирепеет от пены и сипнет.Расторопный прибойСатанеетОт прорвы работ.Все расходится врозьИ по-своему воет и гибнетИ, свинея от тины,По сваям по-своему бьет.

Пресноту парусовОттесняет назадОдинакостьПомешавшихся красок,И близится ливня стена.

И все ниже спускается небо,И падает накось,И летит кувырком,И касается чайками дна.

Гальванической мглойВзбаламученных тучНеуклюже,Вперевалку, ползком,Пробираются в гавань суда.Синеногие молньиЛягушками прыгают в лужу.Голенастые снастиШвыряетТуда и сюда.

Все сбиралось всхрапнуть.И карабкались крабы,И к центруТяжелевшего солнцаКлонились головки репья.И мурлыкало море,В версте с половиной от Тендра,Серый кряж броненосцаОранжевым крапомРябя.

Солнце село.И вдругЭлектричеством вспыхнул «Потемкин».Со спардека на камбузНахлынуло полчище мух.Мясо было с душком…И на море упали потемки.Свет брюзжал до зариИ забрезжившим утром потух.

ГлыбыУтренней зыбиСкользнули,Как ртутные бритвы,По подножью громады,И, глядя на них с высоты,Стал дышать броненосецИ ожил.Пропели молитву.Стали скатывать палубу.Вынесли в море щиты.

За обедом к котлу не садилисьИ кушали молчаХлеб да воду,Как вдруг раздалось:– Все на ют!По местам!На две вахты! —И в кителе некто,Чернея от желчи,Гаркнул:– Смирно! —С буксирного кнехтаГрозя семистам.

– Недовольство?!Кто кушать – к котлу,Кто не хочет – на рею.Выходи! —Вахты замерли, ахнув.И вдруг, сообща,Устремились в смятеньиОт кнехтаБегом к батарее.– Стой!Довольно! —ВскричалОзверевший апостол борща.

Часть бегущих отстала.Он стал поперек.– Снова шашни?! —Он скомандовал:

– Боцман,Брезент!Караул, оцепить! —Остальные,Забившись толпой в батарейную башню,Ждали в ужасе казни,Имевшей вот-вот наступить.

Шибко бились сердца.И одно,Не стерпевшее боли,Взвыло:– Братцы!Да что ж это! —И, волоса шевеля,– Бей их, братцы, мерзавцев!За ружья!Да здравствует воля! —Лязгом стали и ногОткатилосьК ластам корабля.

И восстанье взвилось,Шелестя,До высот за бизанью,И раздулось,И тамКистенемОписало дугу.– Что нам взапуски бегать!Да стой же, мерзавец!Достану! —Трах-тах-тах…Вынос кисти по целиИ залп на бегу.

Трах-тах-тах…И запрыгали пули по палубам,С палуб,Трах-тах-тах…

По воде,По пловцам.– Он еще на борту?! —Залпы в воду и в воздух.– Ага!Ты звереешь от жалоб?! —Залпы, залпы.И за ноги за борт,И марш в Порт-Артур.

А в машинном возились,Не зная еще хорошенько,Как на шканцах дела,Когда, тенью проплыв по котлам,По машинной решеткеГигантомПрошелМатюшенкоИ, нагнувшись над адом,Вскричал:– Степа!Наша взяла!

Машинист поднялся,Обнялись.– Попытаем без нянек.Будь покоен!Под стражей.А прочим по пуле – и вплавь.Я зачем к тебе, Степа, —Каков у нас младший механик?– Есть один.– Ну и ладно.Ты мне его на́верх отправь.

День прошел.На заре,Облачась в дымовую завесу,Крикнул в рупор матросам матрос:– Выбирай якоря! —Голос в облаке смолк.Броненосец пошел на Одессу,По суровому кряжуОранжевым крапомГоря.

СПЕКТОРСКИЙ