Портрет без сходства. Владимир Набоков в письмах и дневниках современников - Николай Мельников

Ивлин Во – Нэнси Митфорд, 11 января 1956

<…> В «Санди Таймс» Грэм Грин рекламировал какую-то порнографическую книгу. Я имею в виду такого сорта книгу, за которую ты готова сажать в тюрьмы. <…>

Ивлин Во

Роман Гринберг – Эдмунду Уилсону, 20 января 1956

<…> Возвращаюсь к набоковской «Лолите». Позволь быть совершенно откровенным и признаться в том, что я всегда относился к его писаниям двойственно и никогда не мог сформировать в себе окончательного к ним отношения. Но мне кажется совершенно неверным рассматривать его творчество в общих категориях, поскольку он принадлежит к той группе писателей, кто считает себя «исключениями из норм морали». На самом деле у него нет связи с родной землей и с материнским языком, он происходит из мира, созданного писателями-романтиками 1830-х годов; он, безусловно, ближе к Эдгару А. По, Гоголю и французам вроде Бодлера, чем кто бы то ни было другой из современных писателей. Тематическая безвкусица его романа для тебя не новость. Но у Свифта была Стелла, у По – Аннабел Ли, у Льюиса Кэрролла – множество его Алис. Тем не менее я считаю «Лолиту» самой замечательной книгой Набокова потому, что она написана с наибольшей искренностью в сравнении с другими его вещами <…>.

Из дневника Эдмунда Уилсона, 1956

<…> Сейчас, когда читаю и перечитываю Гёте, я вспоминаю, как Володя Набоков говорил: «Ужасный Гете», – он нарочито неправильно выговаривал имя, как и в случае с Фрейдом. Я понимаю теперь, почему как писатель Гёте непонятен ему: в его понимании литературное творчество – нечто вроде яиц Фаберже или подобной искусно сделанной безделушки. <…>

Георгий Адамович – Владимиру Варшавскому,

5 февраля 1956

<…> Когда-нибудь Вы будете горько раскаиваться за диплом гениальности, выданный Вами Сирину. <…>

Дмитрий Кленовский – Владимиру Маркову, 11 марта 1956

<…> Раздобыл почти всю прозу Сирина-Набокова и читаю с наслаждением. Знакомы ли Вы с нею? А поэт он неважный (больше рассказчик, чем поэт). <…>

Георгий Иванов – Роману Гулю, 13 апреля 1956

<…> Не сочувствую теме о Сирине: придется Вам втирать самому себе очки. Не можете Вы любить сочинения Сирина – отдавать должное, допускаю. Внешне он само собой мастер, но внутренне «гнусная душонка», паршивый мелкий сноб. И с оттенком какого-то извращенного подлеца. Обратили ли Вы в его воспоминаниях, среди лакейских самовосторгов своими бывшими лакеями и экипажами – вскользь то тут, то там холодно-презрительные обмолвки о его брате. Это бы ничего – ну не любил брата, не сходился с ним, мало ли чего. Но если знать судьбу этого брата (кстати, жалко-милого безобидного существа) и сопоставить с тем, как подает, зная, что с ним сделали, Сирин – становится – по крайней мере мне – зловеще омерзителен. Брату Сирина, в гитлеровской Германии, отрубили голову топором – по приговору суда за гомосексуализм! Вы же человек, по-моему, органически не способный любить в писателе т.н. мастерство для мастерства. А не любя Вы, по-моему, и написать хорошо не сможете. <…> Вывести на чистую воду Сирина – с его дурацкими страстями к бабочкам – Вы бы, вероятно, здорово бы могли. Но ведь это табу. Ох, беретесь за дохлое дело. <…>

Глеб Струве – Владимиру Маркову, 24 июня 1956

<…> Дошел ли до Вас – в натуре или по слухам – последний, тоже «порнографический», роман Набокова «Lolita», вышедший во Франции? Я его приобрел в Париже и сейчас читаю. Есть кое-что напоминающее «Камеру обскуру», но «погуще»: это автобиография сексуально извращенного человека и история (растянутая на два тома) его «романа» с 12-летней девочкой. Пошлости и безвкусия хоть отбавляй. Все говорят, что непристойность оправдывается обычным блеском Набокова, но блеск, на мой взгляд, какой-то фальшивый, заемный. Есть элемент сатиры на американский быт и психологию, иногда довольно удачной, иногда дешевой, но это – en faisant48. В общем, это скорее неудача Набокова. <…>

…27 июня 1956

<…> Жаль, что Вы до сих пор не прочитали моей книги. Мне интересно Ваше общее мнение о ней; с частностями, конечно, может быть очень много несогласий (вижу, что о Набокове Вы отметили совершенную мелочь, а мне интересно, согласны ли Вы в целом; сам он, говорят, очень обижен за то, что я так распространился – и нелестно – о его ранних стихах. Кстати, я только что закончил «Лолиту», и мое общее впечатление отрицательное: я бы не назвал это порнографией pur et simple49, хотя это и противная вещь, но как в ней обнаруживается набоковская пошлость: это «Камера обскура» в энной степени!). <…>

Юрий Иваск – Владимиру Маркову, 24 августа 1956

<…> Вы никогда не писали о том, что Вы должны: кому неизвестно. Творцу, России. Существенно, что должны. Набоков на долги плюет: и вот поступил в цирк. Стал первым акробатом. Но цирк – это только симпатичное развлечение. <…>

Дмитрий Кленовский – Владимиру Маркову, 6 октября 1956

Дорогой Владимир Федорович!

<…> Не огорчайтесь выпадами Адамовича! Достаточно прочесть книгу Глеба Струве, чтобы увидеть, сколько несправедливейших приговоров вынесла неблагодарная эмигрантская критика лучшим своим писателям (Сирину-Набокову, например). <…>

Георгий Иванов – Владимиру Маркову, 7 мая 1957

<…> Желчь моя закипела, увидев в каком-то Life’е или Time’е портрет «новеллиста» Набокова, с плюгавой, но рекламной заметкой. Во-первых, грусть смотреть, во что он превратился: какой-то делегат в Лиге наций от немецкой республики. Что с ним стало: [нрзб.] надутый с выраженьем на лице. Был «стройный юноша спортивного типа» (кормился преподаванием тенниса)… Но желчь моя играет не из-за его наружности, а из-за очередной его хамской пошлости: опять который раз с гордостью упоминает о выходке его папы: «продается за ненадобностью камер-юнкерский мундир». Папа был болван, это было известно всем, а сынок, подымай выше, хам и холуй, гордясь такими шутками, как эта выходка. Вообще, заметили ли Вы, как он в своей биографии, гордясь «нашими лакеями», «бриллиантами моей матери», с каким смердяковским холуйством оговаривается, что его мать не из «тех Рукавишниковых», т.е. не из семьи знаменитых купцов-миллионеров, и врет: именно «из тех»… Очень рад до сих пор, что в пресловутой рецензии назвал его смердом и кухаркиным сыном. Он и есть метафизический смерд. Неужели Вы любите его музу – от нее разит «ножным потом» душевной пошлятины. <…>

Из дневника Эдмунда Уилсона, 25–28 мая 1957

К Набоковым меня отвез на машине сын Отиса Джордж Манн. Пиджака он с собой не взял и спустился к ужину в своей любимой пестрой рубашке навыпуск. Увидев его в этом «наряде», Володя заметил, что выглядит он как тропическая рыба. Сказать Джорджу нечего, поэтому он помалкивает и говорит, только когда к нему обращаются. При этом человек он достойный, хорошо, в традиционном духе держится. Я боялся, что литературные и ученые беседы Джорджу наскучат, однако слушал он нас с интересом и впоследствии рассказывал матери, что больше всего его увлек наш с Володей горячий спор, который длится уже много лет. Споря до хрипоты о русском и английском стихосложении, мы с ним обменивались ударами, точно игроки в теннис – Володя, кстати, считается хорошим теннисистом. Идея, с которой Володя не расстается, будто русский и английский стихи, по сути, ничем друг от друга не отличаются, почерпнута им, в чем я теперь окончательно убедился, у его отца, лидера кадетов в думе и сторонника конституционной монархии по британской модели. Володин отец полагал, что между Россией и Англией, странами такими разными, существует (должна существовать) тесная связь. В середине семнадцатого века русские писали силлабические стихи, то есть в поэтической строке имелось определенное количество слогов. Но уже в середине восемнадцатого века в России получил распространение стих тонический, в основе которого был не слог, а ударение – ямб или хорей, или любой другой метр, который строится на чередовании ударных и безударных слогов. Но русский разговорный язык не приспособлен к системе ударений немецкой и английской поэзии, состоящей из периодов, перемежаемых основными и второстепенными ударениями. А потому всякая попытка привить русскому языку западную ритмическую систему приводит к тому, что, с одной стороны, строго соблюдаются регулярные ямбы, чего английская поэзия, зачастую переходящая с хорея на ямб и обратно, стремится избегать, а с другой, разнообразие достигается жонглированием основными ударениями. В рамках этого стихосложения огромного эффекта добивается Пушкин, но когда вглядываешься в его строку, то видишь, что он почти никогда ударение в словах не переносит. Володя отвергает саму идею метрического разнобоя, которая так много значит у Шекспира и Мильтона, и по этой причине утверждает, что «Never, never, never, never, never» в «Короле Лире» – это либо пятистопный ямб, либо прозаическая строка. Судя по всему, он усматривает упрек Пушкину в утверждении, что, с точки зрения английской метрической системы, его стих менее гибок, чем шекспировский, и даже считает, что в гибкости стиха Пушкин преуспел больше Шекспира.