Семь мелодий уходящей эпохи - Игорь Анатольевич Чечётин

порушила стройный план и немедленно распахнула перед немцами дверь – осталось навсегда не проясненным эпизодом из ненаписанных семейных хроник.

– Гутен таг! Хи либт Толикь? – вероятно, так звучала первая фраза гостей.

Бабушка очень обрадовалась единственному знакомому слову с неожиданным мягким знаком на конце почти родного имени и немедленно принялась налаживать разведенные было мосты интернациональной дружбы.

– Я теща Толикь, а Толикь тут нет, Толикь там!

Бабушка широко повела рукой в сторону подъездного электрического щитка. Немцы ничего не поняли, но в свою очередь очень обрадовались, что имя Толикь имеет отношение и к квартире, и к пожилой полной фрау, что открыла им дверь.

Почти сразу бабушка Нюша приняла неожиданное для себя решение проводить немцев туда, где укрылся Толикь. Путь не далекий и не сложный для обычного человека, но для моей бабушки, страдающей много лет серьезной тахикардией, это был отчаянный и очень жертвенный поступок.

Итак, два немецких фашиста в знакомой по фильмам щегольской серой форме, в фуражках с уносящимися к небу тульями держали под руки мою бабушку Нюшу.

Немая сцена была короткая, но убедительная. Немцы почтительно ввели в квартиру фрау-бабушку и приступили к знакомству. Квартира наших друзей славилась огромным коридором, в конце которого затаился и я с приятелем, наблюдая с удивлением сцену неожиданного коллаборационизма взрослых. Вероятно, только отсутствие в тот момент под рукой убедительного огнестрельного оружия позволило нам впоследствии не попасть в пантеон пионеров-героев с описанием несложного, но неожиданного подвига двух советских школьников через двадцать лет после великой победы.

Совсем скоро квартира стала наполняться волшебным ароматом узбекского плова. Русская водка, вкусная еда и суммарный школьный багаж немецких слов наших родителей уже через час сообщил нашим детским ушам, что застолье будет долгое и глубокое, а значит, у нас есть бездна времени для бесконтрольного совместного досуга.

Наверное, настало время рассказать о главных героях моего повествования.

Два офицера армии ГДР приехали в Москву на учебу в какую-то высшую политическую академию. Гюнтер – стройный высокий брюнет с тонким аристократическим лицом, внимательным и даже волевым взглядом. Такие офицеры знакомы каждому советскому мальчишке по фильмам. Они подчеркнуто вежливы, умны, брезгливы и обязательно коварны. Они и летом не снимают лайковые перчатки, не выпускают из руки стек и на мир окружающий смотрят через бликующий круглый монокль. Такие офицеры всегда принимают радикальные решения – пытать, расстреливать, вешать.

Второго немца звали Ганс. Невысокий и плотный, рыжеволосый с длинными белесыми ресницами, картофельным носом и волосатыми руками. Он мне всегда представлялся в сдвинутой на затылок растопыренной пехотной пилотке, с красным лицом, мокрой от пота шеей и обязательно с пучками одуревших от страха кур, которых он держал за ноги в широко разведенных руках. И совсем редко я представлял его с губной гармошкой, зажатой в огромном кулаке. Он не казался мне коварным и опасным, но от этого не переставал быть немцем. Собственно, Ганс и Гюнтер игривой волею судеб просто идеально были подобраны для иллюстрации генеральных типажей немецко-фашистских оккупантов моей родины.

Проживали наши немцы в общежитии. Обретенный на время учебы в Москве холостяцкий быт тяготил их, питались они все больше консервами и хлебом, очень скучали по своим близким и милому сердцу привычному быту.

Первый гостевой опыт показался всем очень удачным, а потому немцев на следующие выходные мой отец вновь пригласил к нам домой. Договорились собраться у нас в полном составе – мы, наши друзья с сыном и обретенные немецкие комрады.

Дом наш не славился распахнутыми настежь дверями, к гостям в моей семье относились осторожно, а если даже редким родственникам предоставлялся кров, то обязательно как форма гуманитарной повинности, которая определялась всеми как неизбежное в большом проходном городе бытийное испытание.

Отец очень берег свой писательский уклад. Утренние часы в тишине за рабочим столом – основное время генерального литературного созидания. Размеренный день мыслителя-прогрессиста под ноктюрны Шопена, вечернее комфортное микродиссидентство под эфирный шорох и треск радиоглушилок в попытках разобрать свежее слово из Кельна или даже из-за океана. Тихое общение с Кантом, Гегелем перед сном и сам сон, накрывающий его за чтением писем Толстого или Тургенева. «Моя Ойкумена» – так любил он называть малую комнату хрущевской двушки, где с большим трудом умещались две родительские кровати, два книжных шкафа, приемник с проигрывателем и старинный письменный стол моего покойного деда.

Гости, тем не менее, случались в квартире, и хуже для всех, если это были собратья отца по перу и бумаге и другие деятели советского искусства и его обслуживания. И не было для меня разницы, поэт Рубцов это был или поэт Касьянов, театральные режиссеры или чиновники из управления культуры – все всегда начиналось под музыку Моцарта, развивалось под аккорды Бетховена, а потом шел сплошной Равель уже без пластинки и проигрывателя – пьяная многочасовая, часто уходящая в ночь тягомотина в плотных клубах табачного дыма.

К счастью, чаще в гости к нам приходили обычные люди, и застолье развивалось традиционно от закусок к горячему, впереди маячил принесенный гостями торт, вина или водки пили умеренно, а если и кричали за столом, то от хорошего настроения, доброго совместного воспоминания, и никто не желал скоропостижной смерти какой-то Фурцевой.

Итак, стремительно обретенные друзья из социалистической Германии ожидались в следующее воскресение, но уже в понедельник я стал мрачен и напряжен. Повод для моего плохого настроения был прост и очевиден – парад двух немецких офицеров в моем родном дворе в разгар теплого воскресного дня предполагал для меня нешуточные страсти и, даже скорее всего, ненужную в моем хлипком дворовом быту перипетию.

Я стал мечтать о добром воскресном дожде, сильном дожде, который на весь день. Пусть даже будет настоящий ливень, который заставит всех моих приятелей сидеть дома. Дождь должен стучать по подоконнику и лить воду на оконные стекла, нарушая их резкость. Даже пусть это будет страшная гроза, которая прогонит всех пытливых подальше от окон трястись и боятся в дальний угол хрущевской квартиры…

Беспощадное июньское солнце похоронило мои мечты о потопе. Воскресный двор с самого утра был наполнен светом и гадкими детскими голосами.

Друзья приехали на час раньше. Приехали одни, вместо сына они привезли большой пятилитровый казан для плова. Их сын и мой проверенный временем друг неожиданно променял меня на кружок во дворце пионеров.

Ближе к трем на ватных ногах и не имея никакого плана, я вышел во двор встречать наших немцев. Едва выйдя из дверей подъезда, я понял, что события развиваются для меня по самому трагическому варианту. Мои приятели именно сегодня надумали играть в классики. Пинать набитую песком банку от гуталина они собрались у дверей моего подъезда, старательно начертив мелом большую сетку