Мечта империи - Роман Буревой

Как сейчас помню — мы сидели в хижине, пили кислое, как уксус, вино и ели лепешки с курагой. Жара стояла невыносимая. В такую жару люди плохо помнят, что делали вчера и что надлежит делать сегодня. Малек не отпускал нас и все пытался доказать, что, торгуя живым товаром, делает доброе дело, что человек по сути своей — раб, а свобода его только портит. Жрец Либерты, несмотря на всю свою сдержанность, взъярился, начал спорить, дошло до драки. Охранники их разняли, и мы отдали Малеку деньги. И тут же в хижину ворвались обряженные в темные тряпки четверо парней, вооруженных дамасскими клинками. Малек и его люди кинулись к задней стене, где для них заранее был подготовлен выход. Я не верил Малеку и потому взял с собой оружие, но винтовку пришлось оставить у входа в хижину. Зато пистолет, который я прикрепил к щиколотке, под шароварами, благо одет был по-восточному, и нож остались при мне. Я наклонился, чтобы вытащить спрятанный пистолет, и услышал над головой странный свист — уже когда все кончилось, понял, что это дамасский клинок просвистел над моей головой и я чудом спасся. Выпрямившись, я в упор выстрелил в человека, который замахивался вновь. Лица его не видел — тряпка скрывала черты. Пуля угодила в грудь, и его отшвырнуло на стену хижины. Я выстрелил еще раз и еще. От ударов пуль тело дергалось, а мне казалось — он жив, шевелится, пытается встать. Я вновь стрелял, пока не разрядил всю обойму. Неужели так просто убить? В человеке должен быть неизмеримый запас прочности. А все оказалось не так… человек так хрупок… уязвим… Помню, тряпка у него на лице вся сделалась мокрой… — Элий замолчал и облизнул губы. На висках его выступили капли пота. Будто он был вновь там — на затерянном в пустыне оазисе, слуга богини Свободы и новоявленный убийца. — Один из жрецов был убит, второй ранен, но мы одолели. Из нападавших в живых остался лишь один, его скрутили наши охранники. Оказалось, что напали на нас не разбойники, а жители деревушки… Зачем? От наших сделок им тоже перепадало немало…

— Что ты испытывал в тот момент?

— Край пропасти, и ты смотришь вниз… нет, не то… Просто день, яркий солнечный день, а внутри тебя такая тяжесть, что не вздохнуть.

Веру почудилось, что и он начинает испытывать нечто подобное. Слабо, едва-едва. Потом все сильнее и сильнее. Элий заразил его своей болью. И вот — ему уже жаль Варрона. Пусть совсем немного, но жаль…

«Почему он не спрашивает, как убил я? Что испытывал в тот момент? — почти с досадой подумал Вер. — Или его это не волнует? Или мешает проклятая деликатность?»

А он, Вер, ответил бы: я убил, чтобы узнать, есть ли смысл в убийстве.

Убил, но смысла не нашел. Вер не пытался бежать с места преступления. Он дождался вигилов и сдался. Но ничего в душе его не изменилось, не сломалось, не перевернулось. Он убил человека, как другие убивают ягненка на алтаре. А как бы хорошо, наверное, почувствовать раскаяние и боль! Но откуда он знает, что люди в самом деле испытывают муки совести? Может быть, они притворяются точно так же, как Вер? Нет, нет, Элий испытывает и боль, и жалость! Это Вер знает точно.

За три года на арене Монстр убил семерых гладиаторов, несмотря на то что сражался тупым мечом. Зрители ревели от восторга, когда Максим выходил на золотой песок арены. В такие минуты на весь Рим гремело — Монстр, Монстр, Монстр! Сам Максим погиб не на арене, а в Субуре, во время пьяной драки. Но он, Юний Вер, не Монстр, он не жаждет крови. Он ищет что-то другое. Весь вопрос — что? Может быть, Элий приведет его, как слепого, к цели? Веру казалось, что Элий знает, куда идти.

Но был ли в убийстве, совершенном Элием, какой-то смысл? Поначалу Вер

подумал, что да, был. Если рассматривать нападение местных жителей как отдельный эпизод. Но если вернуться назад и вспомнить, что жрецы Либерты решили сэкономить на охране, то выстрелы Элия выглядят как ошибка, совершенная другими,

но все равно ошибка. И сегодняшняя гибель Варрона тоже, возможно, ошибка — дефектный шлем, который не защитил от удара. Может быть, любое убийство — всего лишь чья-то ошибка, совершенная десятки, сотни лет назад. Ошибки накапливаются, энтропия возрастает, хаос постепенно завладевает миром. А можно рассматривать ярость и гнев, ведущие к убийству, как ошибку? Гнев и ярость — это два чувства, которые Вер может периодически испытывать. Значит, частица хаоса в нем самом? Ему казалось, что он мог бы совладать с хаосом, если бы кто-нибудь подсказал ему, как это сделать. Но никто не собирался ему подсказывать. Он бродил во тьме и ничего не понимал ни в себе, ни вокруг.

«Познай самого себя», — советовал Сократ. Но в том-то и дело, что Вер не может познать. Он заглядывает в собственную душу и видит непроглядную тьму. Это не порок, а всего лишь неизвестность. Но от этого не становится легче.

— Элий, ты счастлив, исполняя задуманное другими? — спросил Вер после долгой паузы.

— Порой. Когда я делал людей счастливыми. Запомнился один случай: несчастная женщина обратилась ко мне, потеряв всякую надежду. Ее единственный сын и еще пятеро мальчишек спустились в пещеру и заблудились. Их искали три дня. Она купила у меня клеймо, и я выиграл бой. Их нашли через три-часа после того, как я покинул арену. Одному из спасателей во сне явился гений пещеры и указал тайный ход, неведомый проводникам.

— Я помню, об этом писали в «Акте диурне». Ты знал везунчиков, которым обеспечивал успех. А несчастливцев, что проиграли? Ты видел их? Знал, что происходит с ними? Вспомни самое страшное свое поражение.

— Самой страшной была победа, — отвечал Элий. — Та, которую я одержал ради Марции.

Четыре года назад она явилась к нему в дом. Красивая женщина в дорогой палле из золотистого шелка. Ожерелье из крупных изумрудов охватывало ее полную шею. Золотистая палла не могла скрыть округлость ее живота. Марция была на седьмом месяце беременности. Едва заметный кивок головы, и точеная рука, унизанная браслетами, кладет на стол завернутую в бумагу пачку денег.

— Мой муж честолюбив, а я — безмерно честолюбива, — она говорила тоном Юлии Кумской в «Медее». И ее голос был почти так же красив, как голос Юлии. — Мой ребенок должен быть одарен от рождения талантом скульптора, талантом, в сто раз превышающим талант Лисиппа.

— Какое трудное задание, — заметил Элий. — Одно такое желание стоит сотни всех остальных…

— Ты торгуешься? Ну хорошо, я куплю все клейма твоего поединка. Чтобы прочие желания не затмевали моей просьбы. Ты будешь драться только за меня.

Ему никогда не доводилось исполнять подобное, но для этой женщины он был готов на что угодно. Она ждала ребенка от другого мужчины, а он испытывал неодолимое желание повалить ее на кровать и заняться с ней любовью. Но вместо этого он любезно улыбался и говорил какие-то пустяки. Он знал, что она просит невозможного, а боги не поощряют дерзких. Но он хотел сделать для нее нечто такое, что уравнивает людей с богами. И он сделал. Элий выиграл поединок. Богам ничего не оставалось, как исполнить обещанное. Но людям не всегда удается перехитрить богов. Через два месяца Марция родила урода с огромной головой, вмещающей два мозга, с выпученными рыбьими глазами и рассеченной волчьей пастью небом. Он умер в час своего рождения, не сделав ни единого вздоха. Уже много позже Элий узнал, что подобные желания надо задумывать и исполнять не до рождения ребенка, а до его зачатия.

Марция взяла клеймо тайком от мужа и потому не решилась прибегнуть к услугам «формулировщиков». Роковое решение. Она просила удивительный талант для своего ребенка, а надо было требовать славу — тогда боги сохранили бы младенцу жизнь. Агент Элия догадывался о поджидающей Марцию ловушке, но промолчал — слишком велик был куш, обещанный женой банкира Пизона.

Однажды душным летним вечером Марция вновь появилась в доме Элия. На ней был длинный черный плащ до земли, а лицо раскрашено, как у дорогой шлюхи Субуры.

Ни слова не говоря, она отстранила Элия и вошла. Черный плащ упал на пол. Под ним ничего не было, если не считать ожерелья из крупных изумрудов и золотых браслетов на запястьях. Ее тело хранило следы недавних родов — вдоль живота тянулась тонкая темная полоска, а соскам еще не вернулась нежно-розовая окраска, хотя груди женщины, перебинтованные после ненужных родов, так и не наполнились молоком. Но все равно она была желанней самой дорогой красотки Субуры.

— Ты ждал меня, Элий, и я пришла… — ее ярко накрашенные губы растянулись в улыбке. — Неведомая сила влекла меня сюда. Быть может, ты выклянчил у богов мою любовь?

— Я никогда не завоевывал любовь женщины таким образом.

— Ах да, я забыла, что ты честен, благородный Элий. Говорят, ты даже не берешь десять процентов комиссионных, если проигрываешь. Но когда ты выигрываешь, проигрывает твой противник. Этот факт не коробит твою благородную душу?

— Меня многое коробит, ибо наш мир далек от совершенства.