Дорога дней - Хажак Месропович Гюльназарян

речь: — Не верьте, товарищи уважаемые, не верьте, враг распространяет эти слухи, да-с… и прочее… Многоуважаемый товарищ Смбатян уже сказал, да-с: никаких казарм, а обучение и прочее…

Алагязову аплодировали. Вскоре он затерялся в толпе учителей, а вожатый товарищ Аршо еще раз ясно и понятно объяснил, что́ будут строить и для каких целей.

— Верно говорил товарищ Алагязов, — сказал он, — слухи о казармах распространяет враг.

При этих словах бывший генерал вновь показался у перил балкона. Лицо сияло, он шевелил губами, слов его не было слышно, но я и Чко могли поклясться, что он сказал: «Да-с… и прочее…»

Церковный двор прорезали рвы под фундамент, были заложены первые камни новой школы. И вдруг выяснилось, что отец Погоса, керосинщик Торгом, еще и каменщик. Он приступил к новой работе со словами:

— Наконец-то я избавился от этого вонючего керосина!

ПОЖАР

В конце ноября выпал первый снег, а в декабре уже стояла настоящая зима.

Теперь мы катались на самодельных санках, лепили снежных баб и вечерами возвращались домой такие промокшие и усталые, что, позабыв о вечернем чае, кое-как раздевшись, ныряли в постель.

Дверь и окно нашей комнаты наглухо законопатили разным тряпьем. У нас и так было тесно, а теперь прибавилась железная печка, которая то накалялась докрасна — и тогда в комнате дышать было нечем, то остывала — и в трубу тянуло холодом с улицы.

Зимой в нашем квартале жизнь протекала спокойнее, чем в остальные времена года. Женщины большую часть дня были свободны от дел и, так как уже наступили холода, все свое время проводили дома: вязали чулки, штопали, латали. Мужчины, конечно, ходили на работу, но зимой и жестянщики стучали не так дружно, да и другие лавки не каждый день открывались.

С первым снегом приостановилось строительство школы, пересуды и легенды вокруг нее заглохли. Теперь уже все были уверены, что на церковном дворе строится школа, а не казарма. Обитателей квартала больше занимали два новых магазина кооперации. Некоторых это обрадовало, а владельцы лавок вокруг цирюльни «Жорж» считали их непрошеными гостями.

В одной промкооперации, в той, что по соседству с «Наргиле», торговали промышленными товарами, от мыла до кирманских шалей и разноцветных атласных тканей, мимо которых ни одна женщина нашего квартала не могла пройти равнодушно.

Там работали два незнакомых молодых человека и… отец Погоса, который, после того как приостановилось строительство школы, ни за что не соглашался больше торговать керосином.

Другая промкооперация втиснулась в ряды жестянщиков. Фасад ее украшала вывеска из белой жести, на которой большими красивыми буквами было написано: «Продтовары» — слово, не совсем понятное обитателям квартала, но товары на полках магазина говорили сами за себя.

Там продавали чай, сахар, муку, масло, даже хлеб, который каждое утро привозили с хлебозавода, расположенного далеко на окраине города.

Нас, детвору, особенно завлекали в этот магазин конфеты. Мы изводили матерей, клянча монетку, и тут же бежали в магазин купить конфет. Должен сказать, что нас занимали не столько конфеты, которые, конечно, сами по себе были необыкновенно вкусны, сколько их разноцветные обертки. Мы играли в фантики, и тот, у кого набиралось несколько десятков конфетных бумажек, чувствовал себя богачом и спешил спрятать в карманы свое тщательно рассортированное богатство.

Я уже сказал, что обитатели квартала по-разному восприняли появление промкоопераций.

— Это дело хорошее, — говорил Газар.

— Ну послушай, чего там хорошего? — спросил Хаджи. — Не поторгуешься, и в долг не дадут.

Довод был веский, и даже Газар, заядлый спорщик, не мог ничего возразить: действительно, промкооперации товар в кредит не отпускали.

Но зато в этих магазинах все было значительно дешевле, разница в ценах между одними и теми же товарами в промкооперации и у частников была так заметна, что жена Хаджи Србун, ставшая первой жертвой ею же распространенной провокационной вести о «казармах», заплатив, как она сама говорила, «бешеные деньги», приволокла домой целый мешок сахару.

Теперь соседи часто собирались у кого-нибудь и коротали зимние вечера. Рассказывала сказки Мариам-баджи, помнившая их несчетное количество. Иногда заходил разговор о жизни, о школе, о промкооперациях, о новой электростанции на реке.

Тогда Мариам-баджи замолкала, уступая час-другой «знатокам» и «теоретикам» — Хаджи и Газару.

— Станция даст свет всему городу, — говорил Газар.

— Ну что это за свет? — спрашивал мой отец в который уже раз и все не получал вразумительного ответа.

— Ну свет, настоящий свет.

— Из лампы.

— Из круглой лампы.

— Без керосина?

— Без керосина.

— Да разве без керосина лампы горят?

— Ну говорят же тебе, на веревке она будет, на веревке.

— Э-э, да разве веревкой керосин заменишь?

— Да ну!.. — злился Газар.

Газар и сам не имел ясного представления об электрической лампе, но сдавалось мне, что считает он отца моего человеком несообразительным или, как он говорил, «тугодумом».

Как-то вечером соседи собрались у нас — пришли Мариам-баджи, Каринэ, которая теперь не очень уж боялась «невестки-ханум», пришла и сама «невестка-ханум», пришла жена Врама, Эрикназ, пришел, наконец, дголчи Газар и еще кто-то. Был тут и Чко — мы упросили его родителей, чтобы он ночевал у нас.

Это «собрание» заранее готовилось.

Мариам-баджи согласилась рассказать сказку про «Азаран-блбул»[23].

Мать приготовила постели у стены, возле печки. Я и Чко должны были спать вместе.

На тахте стояло большое блюдо с пшатом[24] и колотыми орехами, которые прислала нам тетка.

Я, Зарик и Чко устроились возле печи: пришлепывали пшат к ее раскаленным бокам и жадно уплетали его, а взрослые ели пшат просто так и даже не подозревали, как это невкусно.

Все с одинаковым вниманием слушали «Азаран-блбул», лучшую сказку Мариам-баджи.