На Севере дальнем - Николай Шундик

Когда Виктор Сергеевич и комсомольцы в пятом часу дня ушли обедать, Эттай долго ходил возле неоконченной печи, то заглядывая внутрь топки, то открывая и закрывая дверцу и конфорки. Время от времени он брал горсть глины и подмазывал те места, которые ему казались шероховатыми.

«А что, если самому попробовать кирпичи класть? — пришла ему в голову неожиданная мысль. — Вот только как бы не испортить печку...»

Постояв немного в нерешительности, он еще раз обошел вокруг печи.

«Ничего, я только попробую. Положу один или два рядка, а потом снова сниму, никто и не заметит», — сказал он себе.

Отобрав кирпичи, Эттай с трудом поднял на плиту ведро с глиной, а затем туда же забрался и сам.

Дело пошло, как казалось Эттаю, с первой же минуты успешно. Довольно скоро он выложил целый ряд. Соскочив с плиты, Эттай полюбовался на свою работу издали.

— Так же, как у них, получается!

Скоро был готов и второй ряд. Эттай окончательно увлекся. Он пошлепывал ладонями по обогревателю, который значительно поднялся вверх, и в ушах его уже звучали восхищенные возгласы комсомольцев.

И вдруг случилось нечто ужасное. В самую приятную для Эттая минуту, когда он был в упоении от собственных успехов, недостроенный обогреватель печи покачнулся и с грохотом обрушился на пол. Ошеломленный Эттай стоял на плите ни жив ни мертв. Не скоро он понял, что произошло. Но, когда снова к нему вернулась способность хоть что-нибудь соображать, он ощупал руками жалкие остатки обогревателя.

— Ай, жалко как! Немножко, однако, кирпичи неровно ложились, косо ложились...

Соскочив с плиты, Эттай смотрел на свою работу уже далеко не с тем восторгом, с каким он любовался ею всего минут пятнадцать назад. Он сорвал с себя мешок, наскоро ополоснул руки в ведре с водой и задумался над тем, что же делать дальше.

«Надо сказать кому-то, обязательно сказать», — решил он наконец и, подавленный случившимся, вышел из дому.

На улице уже было довольно темно. Шел снег. Эттай загреб полные горсти пушистого снега, протер им как следует руки и побрел вдоль поселка. Он не заметил, как подошел к школе, и только тут понял, что непременно хочет увидеть Нину Ивановну.

«Да, да! Это ей сказать надо, — подумал Эттай. — Она все поймет. Я скажу ей, что очень хотел помочь комсомольцам, что хотел сам научиться делать печь. Это так интересно! Никогда ни дед мой, ни отец мой такого не умели делать, а вот я почти научился. Вот только плохо лампа горела, темновато было — не заметил, что кирпичи немножко косо клал. Если бы светлее было, хорошо бы сделал... Виктор Сергеевич тоже бы понял все это, только стыдно к нему идти. А Тынэту так лучше и на глаза не показываться: поколотит, сильно поколотит, а то еще носом в корыто с глиной толкать станет...»

Отряхнувшись, насколько мог, от приставшей к одежде глины, Эттай направился в школу, чтобы встретиться со своей учительницей.

А Нина Ивановна в это время шла с Тынэтом по поселку, направляясь в дом, где клали первую печь.

— Хорошо работают мои комсомольцы! Виктор Сергеевич все время их хвалит, — радовался Тынэт. — Я даже листок специальный в комсомольской комнате повесил и на листке красным карандашом написал: «Список комсомольцев, которые успешно учатся делать печи». А дальше столбиком аккуратно фамилии написал. Как думаешь, хорошо ли это?

— Неплохо, — одобрила Нина Ивановна. — Вот только заголовок длинноват немножко.

— Ай, как я рад, Нина, что тебя наконец сегодня увидел!— Тынэт вдруг остановился, стараясь в темноте заглянуть в глаза девушки. — Долго мы в море плавали, пять дней плавали...

— И я тоже, Тынэт, рада видеть тебя, — негромко, после долгой паузы, ответила Нина Ивановна. — Сегодня ты мне даже приснился.

— Правда? — Тынэт схватил Нину Ивановну за руки, порывисто приложил ее ладони к своему горячему лицу.— Почему же это я тебя до сих пор во сне не увидел? Но сегодня увижу, обязательно увижу! — убежденно сказал он, как будто это зависело исключительно от его желания.

— Работать долго еще сегодня будете? — поинтересовалась Нина Ивановна, высвобождая руки.

— Долго, наверное. Виктор Сергеевич сказал, что, пока до потолка печь не доведем, работу не бросим.

— Ну, а заниматься сегодня придешь?

— Приду! Обязательно, Нина, приду, если только разрешишь прийти позже, чем обычно. В пять часов сегодня утром встал, чтобы домашнее задание успеть выполнить.

— Вот это мне нравится! — Нина Ивановна вдруг схватила в пригоршню пушистого снега и бросила им в Тынэта.

...В дом, где клали печь, Тынэт и Нина Ивановна пришли первыми.

— Что это такое? — испуганно вскрикнул Тынэт, глядя на полуразрушенный обогреватель.

Подбежав к лампе, он прибавил огня и внимательно осмотрел груду вымазанных глиной кирпичей, валявшихся на полу.

— Почему так много кирпичей глиной вымазано? — громко спросил он, словно обращаясь к невидимому виновнику.— А-а-а, это Эттай! — закричал он. — Это Эттай здесь крутился все время. Он, видно, и решил класть печку, когда мы на обед ушли...

— Не может быть! — возразила Нина Ивановна.

— Почему — не может быть? Зачем такое говоришь — «не может быть»! Ты что, до сих пор Эттая не знаешь?

— А ты можешь не кричать? — с укоризной спросила учительница.

Тынэт как-то сразу осекся, смущенно улыбнулся.

— А хотя бы и Эттай, — продолжала Нина Ивановна.— Надо разобраться, почему он это сделал. Может, он был рад, что представился случай помочь комсомольцам?

— «Помочь, помочь»!.. — недовольно буркнул Тынэт.— Вот я увижу этого помощника, так он больше сюда и носа не покажет!

Вышло так, что, кроме Эттая, в этот вечер искал Нину Ивановну еще один человек. Это был Тавыль.

Обиженный отцом, он долго плакал в своей яранге и вдруг почувствовал, что ему нестерпимо хочется рассказать кому-нибудь о своей обиде и о многом другом, что так мучило его последний год. И невольно Тавыль вспомнил о школе, о своей учительнице. «Пойду к ней, — думал Тавыль, — расскажу, как отец порвал сегодня мою тетрадь по русскому языку. Расскажу, как он маму год назад из яранги выгнал. Расскажу, как трудно жить мне без мамы...»

Но тут же пришла вторая мысль: «А хорошо ли это будет — про отца все рассказывать? Он же отец!»

Тавылю вспомнилось, как иногда отец становился добрым, закрывался с Тавылем в яранге или уходил с ним на охоту и говорил о том, что он, Тавыль, остался единственным другом ему. Говорил отец также о том, что научит Тавыля быть настоящим охотником, которому всегда в охоте будет удача, научит его плавать в байдаре по морю, ходить в горах через перевалы.

Тавыль с восторгом слушал отца, и ему становилось так тепло на душе, что он невольно думал: «Вот и я так же с отцом живу, как Петя со своим отцом живет, как Кэукай со своим отцом живет. Он скоро, однако, совсем хорошим будет, тогда, быть может, и мама вернется к нам».

Мысль о матери не переставала волновать Тавыля. Год назад она ушла в тундру, к родственникам, так как уже не в силах была выдерживать злобный нрав Экэчо. Тавыль помнил, как она уговаривала его уйти с ней от отца в тундру, к оленеводам. И Тавыль ушел бы не задумываясь, если бы не тянула его к себе школа.

Жизнь без школы ему казалась немыслимой. К тому же Тавыль был уверен, что учителя ни за что не позволят ему бросить школу.

«Вот хорошо, если бы мама вернулась! Может, попросить отца, чтобы он привез ее домой?» — спрашивал себя Тавыль, когда Экэчо казался ему добрым.

Но добрым Экэчо бывал недолго. Почти всегда после хороших слов он начинал говорить сыну такое, что пугало мальчика.

— Ты уже большим становишься, Тавыль, — говорил Экэчо, мрачно посасывая трубку. — Ты уже разбираться должен, кто твой враг и кто твой друг. Ты чукча, Тавыль, ты знать должен древний закон прадедов наших — закон родовой мести. Ты знать должен, что у меня с Тагратом вражда многолетняя, поэтому не может сын его быть другом твоим. Так говорит древний закон родовой мести...

Чем дальше вел свою беседу Экэчо, тем тяжелее становилось Тавылю. Лицо его хмурилось, иногда на глазах навертывались слезы.

И, как только Экэчо замечал перемену в настроении сына, начиналась буря. Тавыль знал: в такие минуты отец может страшно обидеть его, даже избить.

И вот сейчас, когда Экэчо изорвал тетрадь, обругал его плохими словами, Тавыль невольно потянулся к школе — туда, где чаще всего он находил успокоение.

Побродив по коридору, он заглянул в полуоткрытую дверь учительской, затем в свой класс. Через плечо у него висела засаленная сумка с книгами и тетрадями.

«Перепишу все из порванной тетради в новую, — подумал Тавыль, всхлипывая, — а там, быть может, Нина Ивановна зайдет. Тогда, я знаю, она сама заговорит со мной, и я все-все расскажу ей».

Положив голову на руки, Тавыль долго сидел неподвижно, снова и снова обдумывая, что же он скажет своей учительнице.