От всей души - Франсуаза Саган

Из этих прогулок я вынесла то чувство равновесия и удобства, которое дает скачка на неоседланной лошади. С тех пор я много где ездила верхом, брала иногда препятствия, скакала по лесам Сен-Жермена, Фонтенбло и Шантильи, по пляжам Туниса, равнинам Камарги и, главное, главное – спасибо моей милой тетушке – по плато Косс дю Ло, где я родилась и куда каждый год приезжаю, чтобы оседлать нашу лошадь и… затеряться среди камней, не видя на горизонте ни одной крыши, ни одной живой души. Мне доводилось в августовскую жару нырять одетой в реку вместе с лошадью в сбруе. Доводилось заблудиться среди гор и спать, прижавшись к лошадиной шее, когда становилось холодно. Доводилось также, ударившись о сук, в полуобморочном состоянии привязывать себя к седлу и спускаться с гор, как в ковбойских фильмах, доверившись инициативе и чувству ориентации моего скакуна. Доводилось и плакать от усталости, заплутав в ночи, когда вокруг не было ни огонька. Доводилось падать навзничь в траву, на землю, проклиная всех четвероногих на свете и саму себя за то, что взгромоздилась на лошадь. Доводилось скакать рысью, бросив стремена, среди мимозы, над Манделье, где царили удивительные запахи. Мне доводилось мчаться по лесу так быстро, что при виде любого препятствия сердце готово было выпрыгнуть из груди от наслаждения и страха: в краткий миг, когда сливаются воедино эти два чувства, острее всего ощущаешь радость жизни и примирение со смертью… Счастливое мгновение, когда смерть предстает всего лишь несчастным случаем, который вы если и не ищете, то уж точно дразните. Счастливый миг, когда смерть является неожиданной встречей двух обстоятельств, а не логическим и неизбежным продолжением непереходного глагола… Как будто полжизни пытаешься полюбить ближнего, а оставшуюся половину стараешься смириться с его смертью. Но оставим это. Ведь мы говорим о лошадях.

И не обязательно о тех, что в Неаполе, с плюмажем и хрустальными подвесками, разукрашенные, как демонические животные, перевозят в стеклянной клетке гроб из черного дерева с телом усопшего. Между прочим, можно вспомнить немало уже подзабытых историй любви и смерти лошадей. Меня лично всегда завораживали две такие истории. Первая – о Гладиаторе, чья статуя высится в Лоншане. Этот конь, непревзойденной силы и красоты, в течение ряда лет был самым целомудренным, самым капризным производителем, самым дорогим «импотентом», самым норовистым из чистокровных жеребцов своего века. Гладиатор и не смотрел в сторону прелестных кобылиц, которых приводили ему; их специально «разжигали» профессиональные заводчики, но кобылицы и так воспламенялись от красоты и аллюра этого коня. И все впустую. Так шло до тех пор, пока Гладиатор не встретил на повороте аллеи в Лоншане запряженную в тележку с опавшими листьями и трусящую следом за рассеянными садовниками старую и неторопливую кобылу с неизвестным, скорее всего сомнительным прошлым, в три раза старше его самого. И тут ошеломленные молодые конюхи вдруг увидели, как Гладиатор встал на дыбы, взметнулся во всем своем мужском великолепии, наконец-то явном, наконец-то очевидном, наконец-то вызванном не куском сахара (возможно, это я уже присочиняю). Как бы то ни было, Гладиатор по уши влюбился в эту старую, старую, старую, старую рабочую клячу. Гладиатор оказался в положении тридцатилетнего Марлона Брандо, который был без ума от Полин Картон!.. Конюхи расхохотались, тут же преисполнились надеждой, которая, впрочем, скоро улетучилась, потому что конь вновь стал холоден и равнодушен, как прежде, оскорбив тем самым великолепную кобылу, приведенную ему вскоре, дрожащую от волнения и стыдливости. Гладиатор начисто позабыл о поздно проявившемся, но многообещающем инстинкте, отсутствие которого заставляло кататься по траве от ярости тренеров, жокеев (о хозяевах и говорить не приходится!..), впрочем, как и публику, раздраженную и даже униженную подобным дефектом, который, как казалось в ту эпоху, бросал тень на всю французскую нацию. Увы! Увы! Огонь-то был из соломы, по крайней мере, так считалось до тех пор, пока случай не привел вновь красавца к старой кобыле. И тут он вновь выказал ту же страсть – и к кому, подумать только! Нужно было признать: Гладиатор безумно влюбился в нее.

Что еще сказать? У счастливых лошадей не бывает истории. Их удел – обзавестись потомством, которому суждено стать величайшими и самыми прекраснейшими рысаками своего века. А я все жду, когда же рядом со статуей блистательного Гладиатора воздвигнут скульптуру его неторопливой и тощей подружки.

Вторая история могла бы выйти из-под пера Барбе д'Орвильи. В те времена состязания по скачкам между французскими и английскими дворянами принято было проводить на полдороге между Парижем и Лондоном, то есть, как правило, на равнине, называемой Трувиль, именно там соревновались лучшие английские и французские лошади. Самым азартным участником этих скачек, да и их промоутером – как сказали бы сейчас – был в Довиле герцог де М… Так вот, однажды он поспорил с одним английским джентльменом, лордом Х… (имен называть не принято, а я вдобавок начисто забыла фамилию лорда, но история эта – чистая правда), что его лучший жеребец обойдет жеребца англичанина на дистанции, скажем, три тысячи метров. Скачки состоялись в воскресенье. Приехавший из Лондона лорд выиграл довольно крупную по тем временам сумму, что-то около четырех тысяч экю (здесь опять не положусь на свою память). Герцог де М… естественно, тут же заплатил и сказал англичанину: «Браво, вы выиграли! Но у меня есть один мерин, который обскачет любого вашего мерина». – «Принимаю пари», – ответил лорд. «Встретимся через две недели», – сказал француз.

Ставки были весьма высоки, а англичанин был скуповат. Мерина, сравнимого с мерином герцога, у него не было, и он приказал кастрировать своего лучшего жеребца. Само собой разумеется, что его рана за две недели не затянулась. И тем не менее он выиграл. Потеряв много крови, английский мерин пришел первым к финишу, где и пал. Всеобщий ужас сменился отвращением. Де М… отправился на встречу с лордом Х…, заплатил ему положенное, а затем вызвал на дуэль. На следующий день герцог убил англичанина.

Естественно, я против таких кровавых историй в этом благородном виде спорта. Но не могу не задуматься: в нашу эпоху, когда нескончаемо растет число совершаемых мерзостей, когда попирают благопристойность, честь, да и просто человечность, – если бы все виновные были наказаны таким же образом, наверняка количество преступлений сократилось бы!

Не хочется расставаться с зелеными полями скачек (кстати, а почему зеленый цвет люди так связывают с удачей? И почему плохие актеры так тщательно избегают его? Загадка). Так вот, о скаковых полях – я долго играла на ипподромах лишь одну роль: зрителя. Прежде всего этому способствовали два весомых аргумента: цена чистокровной лошади и сумма, в которую мне обойдется ее пропитание. Несмотря на целебность воздуха, несмотря на красоту скаковых полей, несмотря на задор, радушие и отношения демократического равенства, которые царят между завсегдатаями ипподромов всех мастей, несмотря на азарт состязаний и красоту зрелища, я держалась двадцать лет. Но однажды, в конце семидесятых годов, весной – та весна так много обещала, так много сулила мне, я имею в виду, в материальном плане, – я сдалась. Той весной чеков на мое имя было столько же, сколько и цветов. Я только что закончила одну пьесу, и она так понравилась первым читателям, что они захотели поставить ее уже в сентябре. Некий продюсер нашел великолепный сюжет для фильма в одном из моих старых романов; наконец, одна японская газета обещала мне целое состояние за то, что я два раза в месяц буду писать для них статьи. Опьяненная золотым дождем, который должен был пролиться на меня, я попросила тренера, известного своим безошибочным чутьем, Ноэля Пела, найти мне лошадь, умеющую скакать галопом. Общество поддержки этого благородного вида спорта очень любезно предоставило мне самые прекрасные и самые простые цвета, о которых я только могла мечтать: жокейская куртка синего цвета, черные эполеты, черная шапочка (вот уже несколько лет я не бываю на ипподромах, так что члены общества могли сто раз отобрать их у меня, но им хватило любезности не предупреждать меня или же не делать этого, уж не знаю, да и знать не хочу. Быть может, моя безумная надежда не покидает и их?). Должна признать, что только об этой роскоши я сожалею из многих, которые вкусила и потеряла из-за собственной беспечности, собственной глупости, собственной лени и недоверчивости, которыми с должным терпением пользовались жулики всех мастей. Среди дорогостоящих удовольствий, которых я сегодня лишена, есть одно, настоящее: увидеть это сине-черное пятно, несущееся на всех парах черт знает куда, впереди или позади основной группы, услышать голос диктора: «Хасти Флэг догоняет… Хасти Флэг вырывается вперед…» – и взмолиться про себя: «Хоть бы земля была рыхлой, хоть бы дождь лил всю неделю», – к вящему негодованию друзей. Да, потеряв прочие удовольствия, я сожалею об одном, впрочем, я окончательно не отказалась от него.