Шумный балаган - Владимир Колычев

– Слышь, мент, ты бы понты не кидал, да? Я тебе не сявка, понял?

– Ну и кто ты, по-твоему?

– Слышь, не доставай, а, – скривил свое и без того искривленное лицо Цепень. – Хреново мне, понял? Не могу говорить.

– Не можешь – заставим.

– Не на того нарвался! Шел бы ты отсюда. Или меня отпусти, или я сам уйду, – осклабился Цепень.

– Далеко не уйдешь. Братва тебя далеко не отпустит. Вне закона ты. Вокруг вне закона.

– Ну и что я такого сделал?

– Козыря ты убил. И еще двоих.

– Ты ничего не докажешь, мент.

– Ну почему же, твой дружок во всем сознался.

– Какой дружок?

Цепень не хотел разговаривать, но все же повелся на разговор. Это уже достижение. Но Дмитрий рассчитывал на большее.

– Михаил Саенко.

– Не знаю такого.

– Дружки его Миклухой зовут.

Встречался Дмитрий с его дружками. С такой же приблатненной шпаной, как и он сам. Но, увы, ничего от них не добился. Все лишь пожимали плечами.

– Вот пусть они его и зовут. А я и знать его не знаю.

– Значит, Козыря ты убивал сам, – предположил Миронов.

– Ага, счас, так я купился на твои дешевую разводку! – рассмеялся ему в лицо Цепень. – Не убивал я никого!

– Хочешь сказать, что Чуля его убил.

– Да, Чуля!

– Ну вот и купился, – свысока усмехнулся Дмитрий. – Откуда ты знаешь, кто такой Чуля?

– Да я… – как подстреленный воробей дернулся Цепень. – Не знаю ничего.

– А Чуля… То есть гражданин Чулков знает, что это ты убил Козыря. Выжил Чулков, показания дал.

Кошелев глянул на Дмитрия затравленным волком.

– Гонишь, начальник!

– Гонки у тебя, Вадик. Все гонишь куда-то, на рожон лезешь. Из-за женщины Фокса убил, до Козыря добрался.

– Чешуя это! – В голосе Цепня было много громкого апломба, но катастрофически не хватало тихой уверенности.

Как человек опытный, он прекрасно понимал, что показания Чулкова ставят на нем жирный крест. Но, увы, есть только показания. А самого Чулкова больше нет. Умер Чуля, отправился в загробный мир к своим блатным богам. Только Цепню об этом не стоило знать.

– Да нет, не чешуя. И гражданина Любимова ты пытался убить, из-за женщины.

– Какого, на хрен, Любимова?!

– Костя Любимов. Встреча с которым закончилась для тебя плачевно. Ты стрелял в него, Вадик. Его счастье, что ты промазал. А твое несчастье в том, что пуля отрикошетила и вернулась к тебе бумерангом. От своей же пули ты пострадал, Кошелев…

– Че-о! – ошалел от возмущения Цепень. – От своей пули?! Не было у меня волыны, начальник! Не мог я в него стрелять. Грузит тебя эта падла! У него волына была! Он в меня шмалял!

– Не знаю, не знаю, – выразил сомнение Дмитрий. – Любимов дал показания, и у нас нет оснований ему не верить. И гражданка Кравцовская свидетельствует против вас.

– Катька – сука! – взревел Цепень. – Не слушай их, начальник! Гонят они! Костя в меня стрелял! У него волына была!

– И ты готов официально это подтвердить?

– Чего? А, козла этого вложить? Да без проблем. Бери бумагу, начальник, пиши. Все расскажу, все подпишу.

Дмитрий занес его показания в протокол, и он с радостью поставил под ними подпись. Он сдал не только Любимова, но и своего дружка Миклуху. Теперь гражданин Саенко на законных основаниях будет пристегнут к делу о тройном убийстве. Теперь он вынужден будет колоться, чтобы облегчить свою участь. Расколется и даст показания против Любимова.

Фактически Константин Любимов был обречен. Но Дмитрий вдруг поймал себя на мысли, что это его не радует. Цепень – грабитель, убийца и просто мразь. Недостоин он участия и сочувствия. Но закон есть закон.

Капитан Миронов не действовал на нервы, не раздражал. Но его слова наводили тоску.

– Боюсь, у меня плохие новости для тебя, Костя, – как будто сочувствующе сказал мент. – Кошелев дал показания против тебя. Гражданин Саенко их подтвердил. У тебя хорошие друзья, Любимов. Для тебя хорошие, а по закону они – преступники. Есть основания полагать, что это они подобрали выброшенный тобой пистолет. И свидетеля запугали. Ну с ними будет отдельный разговор. Не помогут тебе твои друзья, Любимов, не помогут. Не рассчитывай на них. Рассчитывай только на себя. У тебя сейчас только один выход – чистосердечно во всем признаться. И это я говорю тебе не как представитель закона, а как сочувствующий тебе человек.

– С какой это радости вы мне сочувствуете? – усмехнулся Костя.

Первая заповедь тюремного бытия – «не верь». Тем более ментам. Но Миронову почему-то хотелось верить. Цельный мужик, без гнилья и трухи. Но впечатления бывают обманчивыми. Да и без разницы, какой он человек – плохой или хороший. В любом случае задача у него одна – расколоть Костю на признание. Сейчас он соловьем поет, а там, глядишь, собакой на него залает.

– А потому, что у тебя не было другого выхода, кроме как стрелять. Он бы тебя убил, если бы ты не выстрелил. Как убил Фокса, как убил Козыря.

– Насчет Козыря слышал, насчет Фокса тоже. А в Кошелева я не стрелял.

– Пойми, если ты не признаешь своей вины, то ее признает суд.

– Пусть признает, – пожал плечами Костя.

– Да, но ты получишь на всю катушку.

– Получу так получу.

– За кого получишь? За мерзкого ублюдка?! Кошелев – грабитель и убийца. Он – особо опасный преступник. И если ты признаешься в том, что пытался убить его, то твое дело переквалифицируют как превышение пределов необходимой обороны. И за незаконное хранение огнестрельного оружия ответишь. Получишь три-четыре года общего режима, за хорошее поведение скостят половину. Через полтора года вернешься домой. Всего полтора-два года, Любимов. Как в армии. И твоя Катерина тебя дождется.

– Не дождется, – мрачно усмехнулся Костя.

Он не строил иллюзий насчет Кати. Не той она породы, чтобы ждать его из тюрьмы и тем более хранить ему верность. Она стрекоза по своей сути и будет петь, пока не пропоет лето красное. Петь будет. Тем, кто платит. И танцевать. С теми, кто ее ужинает. Любил ее Костя. И даже страдал, пока мысленно смирялся с тем, что скоро она забудет о нем. Смирялся, но пока что до полного смирения очень далеко.

– А это как сказать. Любит она тебя.

– Кто вам такое сказал? – удивленно посмотрел он на опера.

– Я сам это понял. Екатерина твоя, можно сказать, в бегах. Вместе с твоими друзьями. Нет их в городе. Но найти их можно, если как следует за них взяться. Но какой в том смысл? Нам с лихвой хватает показаний Кошелева и Саенко, чтобы привлечь тебя к уголовной ответственности.

– Это что, намек?

– Намек на что? – не понял Миронов.

– На толстые обстоятельства. Если я не признаюсь, то вы возьметесь за моих друзей.

– У меня и в мыслях не было. Но если Екатерина вдруг вернется домой, у нее могут начаться проблемы. Например, дача ложных показаний. Только не подумай, что я тебя шантажирую. Если ты не признаешь своей вины, то следствию придется искать дополнительные доказательства.

– Я все понял, – кивнул Костя.

Действительно, непохоже было, чтобы Миронов его шантажировал. Но так же верно, что ни Кате, ни Антону, ни Леньке не будет покоя, пока Костя не признается в содеянном. Прячутся они. И, судя по всему, не очень глубоко. Ведь Костя получал передачи от них – балык, сигареты, все такое. Балык свежий, сигареты хорошие. Похоже, пацаны по-прежнему промышляли рыбой, по-прежнему торговали ею. Если так, то неуловимыми они будут до тех пор, пока менты не возьмутся за них основательно. А Миронов, может, и не зверь по своей натуре, но видно, что сыскарь мудрый. Такой если за что возьмется, то не успокоится, пока не поставит точку.

– Хорошо, я признаюсь. Да, это я стрелял в Кошелева…

Где-то Костя слышал, что признание облегчает душу и смягчает вину. Насчет вины он не знал, но душу не облегчил, это точно. Не тяготило его душу чувство вины. Ведь не в человека он стрелял, а в нелюдя. Даже Миронов это признал.

– Ну вот и отлично, Любимов. Вот тебе ручка, вот бумага. Пиши… Если хочешь, под мою диктовку.

– Нет, я сам.

– Пиши сам, если с усам…

Костя пододвинул к себе чистый лист бумаги и взял протянутую авторучку. Невесело вздохнул. Его не пугала мысль о том, что ему придется писать правду про себя. Гораздо больше его пугала собственная безграмотность. Он не хотел выглядеть в глазах Миронова недоучкой. Не хотелось, но придется. Ведь сколько слов будет в тексте, столько будет и грамматических ошибок. Куча грамматических ошибок в описании одной большой жизненной ошибки. В описании ошибки, за которую приходилось платить своей свободой.

Антон небрежно бросил спортивную сумку на паркетный пол и бухнулся в мягкое удобное кресло.

– Кто не работает, тот не ест. И не живет красиво.

Все лето он впахивал, как вол. Он, Ленька, Женька и Алик. На все ходили, что в море шевелится. Фарт сам лез к ним в сети. Много рыбы взяли, много продали. Устали до чертиков. Зато денег немало взяли. И к ментам в лапы не попались. Все путем, короче.