Ящик водки. Том 4 - Альфред Кох

— Тебя просто достали журналисты, и потому ты так пристрастен. Но разговор серьезный. Еще тебе мысленный эксперимент. Если ты возьмешь сейчас автомат и побежишь стрелять людей на улице — тебя поймают и посадят. Но ты сможешь спокойно делать ровно то же самое при наличии некоторых незначительных дополнительных условий: люди на улицах будут одеты несколько иначе — в чужие мундиры, и вместо зонтиков у них в руках будут винтовки «М-16», и вместо шопинга они будут заниматься обстрелом российских блокпостов. Если будешь стрелять по таким ребятам, то тебя не посадят, а, напротив, могут дать медаль.

— Нет. Секундочку. Мне ничего не будет, если я убью врага.

Даже фашисты, если ты помнишь, военнопленных худо-бедно отправляли в лагерь, согласно Женевской конвенции. А гражданских, пойманных с оружием, вешали и цепляли им на грудь табличку: «Он помогал партизанам». На их взгляд, наши партизаны были боевики под началом полевых командиров и Женевская конвенция на них не распространялась. И поди сейчас скажи, что в этом не было никакой формальной логики…

— О чем и речь. И в одном, и в другом случае ты убиваешь людей. Но последствия разные. И в общественном мнении ты по-разному выглядишь. По одной простой причине: профессиональная мораль (в данном случае военнослужащего) отличается от общегражданской…

— Кажется, у нас с тобой разные представления о морали. По мне, так мораль, в отличие от закона, заключается в том, что если я нечто аморальное совершу, меня совесть замучает. Мне будет хреново, мне будет неприятно, я буду знать, что я совершил грех. В случае если я нарушаю закон, меня наказывает общество, а если я нарушаю мораль, то общество меня может и не наказать, но я сам себя буду казнить сильнее, чем кто-либо.

— Ну так журналисты почему столько пьют? Может быть, они как раз страдают от угрызений совести. А ты их козлишь.

— Я что-то не видел по вашим лицам, чтоб вы сильно страдали… Думаю, что пьет журналистская братия совершенно по другой причине. Просто журналисты по сравнению с остальными гражданами неплохо зарабатывают, а фантазии не хватает придумать, на что б деньги потратить. Их еще недостаточно много, чтобы купить себе «Роллс-Ройс» и дом за городом, но уже достаточно много для того, чтобы просто хорошо питаться и много бухать. И поэтому остаток, который, в общем, девать некуда, они пропивают. А журналисты, которые более-менее нормально зарабатывают, они малопьющие, если ты обратил внимание. Потому что у них есть куда девать деньги. Или там, допустим, Женя Киселев — он коллекцию вин собирает. — Можно и коллекции собирать и при этом нормально бухать, тут нет противоречия… Ты когда мне говоришь — у вас, журналистов, херовая мораль, двойная — я слушаю и пытаюсь тебя понять. Поэтому я тебе говорю, что я не провожу различия между тем, как человек на базаре нахваливает свой говенный товар и не шлет клиентов к конкуренту, у которого товар реально качественней и дешевле, — так и журналист… Тот же рыночный торговец как честный человек должен сказать: «Не покупайте у меня! Или дайте мне полцены, и я ухожу отсюда». Одно и то же! И потом, без Минкина было бы скучно в журналистике. Как и без Караулова какого-нибудь. Без улыбки Пьяныха телеэкран теперь совсем другой… (Незадолго до сдачи книги в типографию Пьяных вернулся на ТВ. — Прим. авт.)

— Блин, ну нельзя для развлечения портить людям судьбу. Нельзя для развлечения публики досужей ломать людям судьбу, рушить их карьеру, семейные отношения. Нельзя. А может, даже доводить их до смерти путем инфаркта и так далее. Я могу простой пример тебе привести. Вот ты знаешь состав обвинения, который предъявляла пресса мне в 97-м—99-м годах. Не знаю, как ты к этому относишься, но мне кажется, что в значительной степени, в подавляющей — это все лажа пустая. И такого рода претензии — относительно книг и так далее — можно предъявить огромному количеству людей. Почему-то выбрали именно меня. Сейчас не будем анализировать причины. Я молодой здоровый мужик. Со среднеустойчивой психикой. А вот мать у меня, например, в результате этого на нервной почве заболела сахарным диабетом. Кто за это Должен ответить? Ах, иначе было бы скучно? Охерительно повеселились! Весело теперь. А если бы кто-нибудь из моих родственников крякнул от инфаркта? Например, теша моя слабонервная. Тогда, блядь, кто веселился бы? Кому было бы весело от этого? Вот это называется особая журналистская мораль — никаких угрызений совести, ну померла так померла, что я могу сделать. Вот какая реакция стандартного журналиста, и это меня возмущает.

— Вот мы с тобой с Горшковым, который сайт «компромат.ру» сделал, разговаривали, он же все рассказал. Он как раз на острие. Вот он — настоящий журналист! А я так скорей нет…

— Это-то тебя и возмущало! Сидя и разговаривая с Горшковым, ты-то и обалдел от духовной нищеты этого человека.

— Ну зачем же так жестко… И потом, мы же его не побили, не выгнали — мы с ним выпили и поговорили.

— Ну, старик… У нас была другая задача.

— О! Наконец-то ты осознал, что мораль может быть профессиональной. Вот как залез в шкуру журналиста, так сразу и осознал. Как только взял на себя функцию работника mass media, сразу стал себя иначе вести, не как простой человек. Ты уже не бьешь человеку физию, а разговариваешь с ним как со старым другом, наливаешь ему и шутки шутишь…

— …А наша задача, нисколько не соврав, дать его прямую речь и сказать: «Делайте выводы сами».

Мы же не пишем: Горшков —пидорас конченый, не любит Россию, мизантроп, все делает для того, чтобы извести человечество. А они как? Ну, ради бога, дайте распечатку моего интервью в 98-м году, повесьте его в Интернете, напечатайте в «МК». Но зачем же его резать, зачем же переставлять абзацы, зачем же все «ай-яй-яй», сопли и слезы? Зачем? А потом вся пиар-поддержка, и Кира Прошутинская проводит заседания у себя в прямом эфире, и все заламывают руки, и все говорят — какая сволочь этот Кох. Хинштейн в поддержку Минкина вскакивает и говорит: «Как же можно так не любить Россию!» И это все видят и все смотрят.

— А я помню, мне Минкин показал письмо от читательницы. Говоря при этом: «Как меня любит народ! Видишь, мне письмо прислала какая-то там бабушка. И знаешь, как она ко мне обращается: „Дорогой Миночка!“ Вот это — любовь». Да… Что у нас еще было в 98-м?

— Осенью было мое знаменитое интервью.

— А, то самое! Хорошо оно тогда прозвучало. Ты находился тогда в Нью-Йорке и дал его по телефону.

— Нет. Я ездил непосредственно в радиостудию, куда-то в Нью-Джерси. А вот у тебя какая была реакция? Ты помнишь?

— Помню. Я прочитал твое это интервью знаменитое и подумал: ну вот, все и всех обосрал. А на себя бы посмотрел!

— Ты подумал — вот пидорас.

— Типа того. Кох злой, циничный, бессовестный — ну в таком духе. Не удивительно, что на тебя после этого интервью накинулись.

— Откуда взялся тот пафос обличения меня?

— Знаешь откуда? Кто-то из классиков сказал, что когда говоришь правду без любви, то получается не правда, а злобное обличение. У тебя там действительно стилистически было как бы противопоставление: «Вы мудаки, а я — хороший». Вот это всегда вызывает неприятие. Согласись!

— Не исключаю. Особенно после минкинской редактуры.

Неизбежность необходимости[1] комментировать известную статью Минкина, которая претендует на объективный анализ моего злосчастного интервью, мне уже теперь очевидна… Без этого комментария книга в целом была бы неполной. У читателя возникло бы ощущение некоего авторского малодушия. То ли ему сказать нечего, то ли нет убедительных аргументов, чтобы дезавуировать «убийственные» доводы Минкина. То ли Кох связываться не хочет, что называется, «мараться»… Короче, есть ощущение незаконченности полемики.

Есть, правда, ответ в виде статьи «Альфред Кох: Настала пора объясниться» (см. приложение 1) в «КоммерсантЪ-Daily» от 11 ноября 1998 года, в которой я ответил на основные претензии разгневанной «культурной общественности», но вот минкинский пафос… Вот что с этим пафосом делать-то? Как ни начнешь читать Минкина в «МК» или в «Новой газете», так сразу — пафос. По любому поводу. Засилье порнографии — пафос. Госчиновники жируют — пафос. Опять кто-нибудь провинился перед Минкиным — снова пафос! Способен ли он писать без пафоса? Особенно без обличительного пафоса? Ну, например, с самоиронией? Или писать мужественную «ремарковскую» прозу? Мне кажется, что хемингуэевщинка в большей степени подошла бы его мужественному, чуть заросшему брутальной щетиной простому лицу настоящего мачо. Аскетичный текст, без лишних эпитетов, стоическое, созерцательное отношение к гнилости власти и власти гнилости… Кох бы извертелся бы под презрительным взглядом холодных глаз Минкина-пулеметчика. Ан нет, свалился в обычный для него пафос, заламывание рук, перешел на личности. Слабо… Скажем прямо, если бы не сильный сам по себе материал Коха, то можно было бы сказать, что в этой статье минкинский гений не раскрылся в полную его силу. Одной из задач настоящего текста и является выявление скрытых пружин минкинской гениальности и мощи.