Против ветра! Русские против янки - Владимир Коваленко

— Что ж, молодой человек, у меня найдется то, что вам нужно. Только… Я прослежу, чтобы Ханли снарядил шест вместо мины чем-нибудь безобидным. Чем-нибудь, что даже сослепу не перепутать с миной. Скажем, бочонок с краской. Полагаю, условное утопление «Невского» более чем удовлетворит его честолюбие. Полагаю, вы согласитесь на условную дуэль?

И были чертежи на салфетках — потом они отольются тушью по белой бумаге. И были спор, и смех. Дотемна. Решения. Например, такое: с утра мисс Берта отправляется на рынок. Чувствует себя дура дурой. Да еще время от времени хихикает. Надо же — явиться во фруктовый ряд с циркулем для калибровки ядер! Продавцам не до смеха: еще никто так придирчиво не выбирал фрукты, равно отвергая слишком большие и слишком мелкие, прося показать товар со дна корзин и обещая за обычные плоды — если подойдут — совершенно несусветные деньги.

Вот у этой девушки, кажется, то, что надо. Персики. Самые поздние. Семь из десяти… И достаточно много: ослик, повозка гружена доверху.

— Вот эти я возьму. Тысячу наберете? Замечательно! Джеймс, проследи за погрузкой. А эта южная краса — вам.

Белокурая девчонка рассматривает портрет миссис Пикенс на казначейском билете. Сто долларов. Фермерская дочь, наверное, такой бумажки еще и не видела.

— Мисс ла Уэрта… — смущается. — Это ведь не для еды, да? Это как-то связано с пушками?

Берта понижает голос до драматического шепота:

— Угадала. Но не кричи об этом на весь рынок. Здесь полно ушей, способных этой же ночью податься на остров Морриса.

— А ваши…

— Слуги? Отец всем выписал вольные. Чем бы ни закончилась война, они при своем останутся. Смысл бегать?

— Ясно… — белокурая думает.

— Юная леди, вы желаете перещеголять меня в щедрости?

— Нет, мисс ла Уэрта! — странно, простое обращение звучит в устах девушки почти как воинское звание. Как «капитан» или даже «полковник»! — Но ведь это для флота… Денег не надо! Просто — победите.

Поворачивается и идет к пустой повозке.

А мисс ла Уэрта стоит с сотенной купюрой в руке, смотрит вслед… Дура дурой! Хорошо, Эванджелина растормошила. И постанывающий под тяжестью сочных плодов экипаж повернул — к порту. Милая, совершенно пристойная картина: патриотичная девица решила угостить союзников персиками последнего урожая.

— Всплываем! — Ханли взялся за рычаг опорожнения носовой цистерны.

— Но, сэр… Они СТРЕЛЯЮТ!

— Если бы они хотели нас утопить, они бы это сделали. Не знаю, что там стучит по обшивке — но оно явно не способно пробить даже тонкое котельное железо… Всплываем. Джентльмен должен уметь проигрывать. Опорожнение цистерн по счету три! Раз…

На этот раз — никаких ручных насосов. Шипит сжатый воздух, вытесняя воду из балластных цистерн. Вот и борт корабля, до которого так и не удалось добраться.

— Эй, на «Невском»! Чем вы стреляли, если не секрет?

— Тайну за тайну! Что у вас на шесте?

— Бочонок с краской.

— А картечницу зарядили персиками. Специально подбирали… Знаете, как нелегко было подобрать пятьсот персиков — точно под двухдюймовый калибр? Ну, остальные тоже не пропадут… Не желаете ли угоститься тем, что не пришлось по вкусу «кофемолке»?

— Нет пока. С вашего позволения я повторю атаку несколько раз. Мне все-таки нужно отработать удар под броневой пояс…

Весь день заполнен маневрированием по внутреннему рейду. Дважды в воде расплывается багряное пятно — будто под винт попал кит или крупная акула. Четырежды подводная лодка честно всплывает, не добравшись до добычи.

И вот снова — салон. Корзинка персиков на столе: некондиция. Три невеселых человека. Капитан и его помощник, узнавшие, что их великолепный корабль можно разменять на пару паровозных котлов с винтами. И третий, что до вечера успел умереть четырежды. Пусть и условно… Хорэйс Ханли недоволен детищем. И не понимает, что совершил революцию в деле защиты побережий.

— Я не слишком задел вас своей недавней напористостью, сэр? — спрашивает тускло. — Простите, капитан, но сочетание двух главных страстей — любви к техническому прогрессу и любви к отечеству — ужаснейшим образом отразились на моих манерах. И ради чего?

Неприятно смотреть, как активный, деловитый человек превращается в мямлящую тряпку. А ведь подбадривать товарищей по корпусу у кадета Алексеева когда-то получалось неплохо. Особенно если нужно было их подбить на какую-нибудь каверзу… Это вышло почти само собой, чуточку против воли: шаг вперед, ясный, дружеский взгляд в глаза, правая рука на плече собеседника — а левая за спину, и пальцы скрещены. Слова — за них потом будет стыдно.

— Вы хорошо поработали, сэр… Даже здесь, на учениях, вы потеряли тридцать шесть человек — а уничтожили более шестисот.

— Я создал оружие самоубийц…

— Нет, сэр! Оружие героев. Позвольте напомнить вам слова вашего же — американского и южного — вождя: «Дерево свободы требуется поливать кровью тиранов и патриотов». Но от вас зависит, чтобы этой крови патриотов понадобилось меньше. Потому — дорабатывайте машину! В ней нуждается не один Юг. В ближайшую встречу я поговорю с посланником Стеклем о приобретении чертежей улучшенного образца для нужд русского флота…

Теперь обе руки сложены за спиной, в голосе деловой ледок, перехваченный у того блокадопрорывателя, как его… а, Норман Сторм.

Ханли просветлел. Наговорил кучу восторженных слов, озарился несколькими гениальными идеями — о, сугубо предварительными! — и исчез за дверью. Даже надкушенный персик забыл. За ним заторопился и Мецишевский, по извечной для старшего помощника суете. Уходя, показал поднятый кверху большой палец. Поляк, шляхта. Наверняка в крови — крылья за спиной, склоненная пика, смерть или слава впереди…

Алексеев с отвращением осмотрел руки. Словно гальюн драил… Пора бы понять, что время проказ прошло. Что грозило однокашнику, послушавшему друга Женьку? Наряд-другой, не больше. В крайнем случае — самое страшное! — отняли б день от отпуска. А Ханли угробится сам и потащит за собой других. И вместо волны, красной от краски, чей-то борт лизнет волна, красная от крови.

— Ладно, — пробормотал Евгений, — сами кашу заварили — сами и расхлебаем. Думай, голова…

Новый «Александр Невский» оказался на удивление просторен. Иные матросы радовались свободным кубрикам. Унтера обживались в каморках с парусиновыми стенами — не хуже прежних офицерских кают. Так отчего бывший кондуктор по артиллерийской части, а ныне командир погонной батареи, прапорщик по адмиралтейству Гришин, оглядев офицерские хоромы, потемнел, как грозовая туча?

— Что хмуришься, Пантелеймон Григорьевич? Я местом доволен. Хотя и остался в прежнем состоянии. Да еще и чужим делом седую голову забиваю. Мое дело паруса, не пушки. Что поделать — случай выпал вам, канонирам.

— Лучше б его не было, того случая. Корабль не подрос, людей убавилось. И каких людей! Со старшим артиллеристом прежним мы и Волынский люнет прошли, и Малахов курган. Не будь приказа, Севастополь бы не оставили. А капитан, знаешь, на «Авроре» в Петропавловске против союзной эскадры стоял. Британцам с французами не по зубам был Федоровский! А тут — на краю земли, от каких-то янки…

Сжался могучий кулак, способный забить в пушку заряд не хуже банника, а с банником — разметать роту ворвавшихся на батарею французов. Разок и пришлось, свидетельство тому — Георгиевский крест, единственная матросская награда, которую можно носить офицеру. Хотя бы потому, что этот крест и есть пропуск к офицерскому званию. Что требуется по Морскому уставу для того, чтобы унтер при надобности превратился в прапорщика? Восемь лет непоротой спины. А что гарантирует спину, даже по суду? Серебряный или золотой крестик с ездецом, поражающим змея.

Теперь половина кают-компании — с такими крестами. Так и должно быть: как раз восемь лет прошло с недоброй памяти Крымской войны. Вот и засверкали золотыми погонами и украсились фуражками те, кто на Малаховом кургане, при Свеаборге, Одессе и Петропавловске не посрамил матросской бескозырки.

Разместил нехитрые пожитки… все равно пусто. И свет — раньше падал сверху, сквозь решетки световых люков, настоящий, солнечный. Теперь — глухие стены и масляная лампа, что днем, что ночью. Запах свежесмоленого дерева. Толстая дубовая подкладка, на которой пока не лежит броня. Что-то это напоминало…

Что именно, Пантелеймон Григорьевич понял, царапнув фуражкой о низкий потолок. Что поделаешь, рост. На Малаховом, в блиндажах, не раз и лбом доводилось припечатываться.

На верхних палубах фрегатов он и забыл, каково это — толстый дощатый настил над пушками. Так было и на «Невском» — если не считать того, что на ретирадную батарею временами относило из невысокой трубы дым, все было почти так же, как и до Севастополя. Началась война — и все повторилось, словно время двинулось вспять. Победа, потом железные корабли врага, перед которыми паровой фрегат не лучше, чем парусник перед пароходами в Крымскую.