Последняя стража - Шамай Голан

Объятия ослабевают. Сквозь дымку потемневшее мамино лицо наклоняется к нему.

— Хаймек! Хаймек! Ты меня слышишь?

Глаза мальчика открываются и закрываются.

— Тебе легче?

— Г-л-л-г, — отвечает Хаймек, делая большой глоток из бутыли, которую мама держит ему прямо у рта, — г-л-г… б-у-л-г-л…

После нескольких безуспешных попыток собрать вместе разбегающиеся буквы он наконец выдавливает из себя:

— Г-л-л… голова… б-л… болит…

— Ты упал в обморок, — объясняет ему случившееся мама. — С тобой случился тепловой удар, и ты упал… а мешок с коробочками свалился на тебя сверху. Но я уже все подобрала, — быстро добавляет она.

— Я… — бормочет Хаймек, — можно, я чуть-чуть посижу?

— Да, — с запинкой говорит мама. — Конечно, Хаймек. Посиди. — Она встревоженно оглядывается по сторонам. — Только недолго. Мы еще не выполнили с тобой дневную норму. Бригадир будет недоволен…

Мальчик сидит на земле. Все кружится у него перед глазами, словно он и в самом деле танцует с белой медведицей. Он сидит недолго. Потом встает — мама права. Они еще не выполнили дневную норму… и снова перед ним вышагивающие шаг за шагом мамины ноги, и снова мелькает ее рука с коробочкой хлопка в ней.

Так было. Но больше уже этого не будет. Трясущейся рукой много не насобираешь. Наверное, их выгонят из колхоза. Кому-то другому достанется их место в поле, и кому-то отдадут их комнату. И все потому, что у мамы трясется рука. И папа умер… Бедная мама. Подойдя к ней вплотную, Хаймек неуклюже утыкается в мамины волосы. Утыкается и шепчет:

— Мама… мамочка… — говоря это, он берет ее вздрагивающую, точно в ознобе, руку и проводит ею по своему лицу, голове и шее. А потом осторожно начинает массировать ее пальцы — до тех пор, пока из них не уходит дрожь. При этом из маминой руки выпадает половина картофелины и летит прямо в угли. После чего Хаймек кладет маме голову на колени и замирает в ожидании одного-единственного слова, которое объяснило бы ему все.

Но за всю ту длинную ночь ни одно слово больше так и не прозвучало. И в полной тишине в дом вошел новый день.

Розовые и золотые тона ворвались в убогое жилище через разбитое окно и приоткрытую дверь, оттесняя серовато-синие краски ночи. Коричневые глиняные стены, подобно хамелеону, несколько раз меняли свою окраску, пока наконец яркое солнце не восторжествовало надо всем. Оно же, казалось, вдохнуло новые силы в маму, вернув ей волю к жизни. Так или иначе, рано утром мама встрепенулась и обычным своим голосом сказала Хаймеку:

— Давай-ка, сынок, поторопись…

Но сон еще цепко держал мальчика в своих уютных объятиях, так что маме пришлось повторить:

— Вставай, Хаймек. Нам пора.

Что-то в ее голосе заставило Хаймека позабыть про сон. С непонятным чувством он приподнялся и внимательно посмотрел в мамино лицо. Конечно, оно было все то же… и все-таки капельку другое. Лишь спустя какое-то время мальчик понял, в чем дело. У мамы были совершенно седые виски. Совсем белые… как хлопок.

Мама нервными движениями собирала в кучу все их жалкие пожитки. Хаймек смотрел на мамины сборы во все глаза и ничего не понимал. Мама перехватила его взгляд.

— Мы едем в Ташкент, — сказала она.

— В Ташкент?

— Да. К папе.

— Но… — начал было Хаймек. Он собирался напомнить маме, что их папа умер. Но, наткнувшись на ее строгий, запрещающий взгляд, ничего не сказал.

…И они зашагали по той же тропе, по которой мальчик совсем недавно шел с папой. Только вместо него на этот раз была мама, которая шла, спотыкаясь, в своих огромных, неуклюжих ботинках на деревянной подошве. Над ними было то же небо, в котором те же птицы вычерчивали свои круги.

На повороте Хаймек невольно поискал взглядом беспризорного пса, того, с отвислыми ушами, но никаких собак поблизости видно не было. «Не дождался», — с огорчением подумал мальчик. На всякий случай он позвал пса, называя его разными собачьими именами, посвистел и даже почирикал по-птичьи. Но, пройдя еще сотню метров, он понял, почему не отзывался пес: расплющенный труп смердел посередине дороги. Вороны, подлетая, вырывали кусок падали и улетали к своим гнездам.

Тошнотворный запах — вот и все, что осталось от вислоухого бродяги. Запах этот долго еще будет преследовать Хаймека во сне и наяву.

Мама, как заведенная, молча вышагивала перед мальчиком. На спине ее, словно горб, высился рюкзак, в котором разместилось все их имущество. Огромные мамины башмаки хлопали по мягкой пыли, как если бы шагали сами по себе. Хаймеку казалось, что мама идет, не замечая ни обжигающего солнца над головой, ни зловещих черных стай, кругами расчерчивающих небо, ни расплющенного туловища того, что еще так недавно было безобидной собакой. Не замечая слез Хаймека, которые медленно катились по его лицу и, падая, быстро высыхали на раскаленной земле.

Теперь они обитали в глиняной хибаре с провалившейся крышей и стенами, змеившимися трещинами. Строение, в котором Хаймек и его мама получили возможность спать по ночам на полу, подложив под себя заплатанное папино пальто, находилось в самом конце улицы, заселенной беженцами, и на самом деле было официально выделено для проживания некоей Голде, которая добывала средства к существованию нищенством, да и тем еще, что пускала на временный постой таких вот, еще менее везучих постояльцев. Сейчас Голда болела, и Хаймек с мамой обязались расплачиваться с хозяйкой тем, что будут кормить ее и ее пятилетнего племянника Иоселе. Этим они и занимались — Хаймек и его мама. Тем, что пытались не умереть с голоду. Приглядевшись к тому, чем занимаются другие, они решили, что выгоднее всего торговать дынями — покупать их на рынке и продавать чуть дороже пассажирам поездов дальнего следования. Иногда сей промысел шел — и тогда, заработав несколько рублей, Хаймек гордо шагал на рынок, ощущая себя былинным героем. Еще бы — ведь в кармане у него были деньги, настоящие, заработанные деньги. И парнишка, выпятив тощую грудь, петухом проходил меж рядами продавцов и стойками лотошников, с важным видом прицениваясь к орехам, сластям или сухофруктам: изюму, кураге, инжиру, горой возвышавшимся на прилавках. Он любил подойти неспешным шагом к какому-нибудь седобородому продавцу и тонким срывающимся голосом бросить ему:

— Ну, бабай, почем твой изюм? — а затем, бросив в рот изюминку-другую и едва дослушав ответ, устремиться дальше, чтобы следующую остановку совершить перед лотком с горячими лепешками.

Вам, наверное, неизвестно, что существуют многочисленные их разновидности, но Хаймек знал их все: черные, испеченные из ячменной муки, белые — из пшеничной, серые — из ржаной и желтые — из кукурузной. Знал он и то, что не цвет был в лепешках главным. Черные, к примеру, были сытными, но вкус у них оставлял желать лучшего. Белые, о, да! Белые лепешки были превосходны, по краям у них образовывалась корочка, которая так восхитительно хрустела на зубах… но, увы, белые лепешки подтверждали ту нехитрую истину, что все хорошее тут же имеет и обратную сторону — так белые лепешки стоили почти вдвое дороже черных и ими никогда нельзя было наесться досыта. Так что Хаймек, будучи при деньгах, чаще всего покупал себе желтые — кукурузные — лепешки, у которых были более или менее приемлемый вкус и разумная цена. И насыщали они хорошо — двумя лепешками из кукурузной муки он, Хаймек, вполне затыкал на какое-то время ту голодную дыру, что круглый день зияла у него в животе. Тем не менее, даже потратив все свои деньги до последней копейки, Хаймек еще долго бродит меж торговыми рядами, поглядывая на ярлыки с ценами и примечая — на всякий случай, где что плохо лежит.

Это — если были хоть какие-то деньги.

Но случалось и иначе.

Когда денег не было. Совсем. Бывали такие черные дни, когда ему не удавалось заработать ничего, несмотря на то, что он честно трудился вместе с мамой и носил, носил большие дыни, не давая себе передышки, обливаясь липким потом, подвергая себя ежедневно опасности оступиться, запрыгивая на ходу на вагонные ступени или, наоборот, спрыгивая с набирающего скорость поезда. Несчастные случаи не были чем-то из ряда вон выходящим. Они происходили едва ли не ежедневно — пока что с другими. С девчушкой по имени Сарка, например. Что тут можно сказать… Не повезло? Или — сама виновата?

В случае с Саркой это было именно так. В том, что случилось, целиком была виновата она сама. Ну кто, скажите, не знает, что спрыгивать с поезда можно только по ходу движения состава. Хаймек был просто уверен, что это известно любому малышу. Ему даже нравилось проделывать подобные трюки при случае… а случаев было предостаточно…

Итак, они с мамой торговали дынями. С утра пораньше они отправлялись на базар, покупали у заспанного продавца по дешевке две-три дыни и шли к железной дороге. Мама оставалась с товаром где-нибудь в укромном уголке, в то время как Хаймек пробирался внутрь вагонов, предлагая дыню пассажирам, толпящимся в битком набитых проходах и переходных площадках. Дождавшись, пока поезд сбросит скорость на подходе к платформе, он с кошачьей ловкостью хватался одной рукой за поручень, другой крепко прижимая к себе спелую дыню, размером больше его головы. Через тамбур врывался он в проход между полками, ввинчивался между пассажирами, крича во все горло: