Дорога в никуда. Часть вторая. Под чёрными знамёнами - Виктор Дьяков

   - Завтра сам к нему пойду. Степан прав, надо сотню формировать и немедленно выступать в распоряжение Анненкова. Если так не сделаем, это и для Тихона Никитича может плохо кончиться, с огнем играет,- высказал он и свое мнение.

   - Так ты, что и сам с этой сотней ехать собираешься!?- Полина сердцем почувствовала намерения Ивана, хоть он об этом и не обмолвился.

  От осознания возможности скорой разлуки, она сразу побледнела, почувствовала слабость в ногах и бессильно присела на постель. Иван подсел рядом, обнял, привлек, попытался поцеловать, но жена, передернув плечами, молча отстранилась.

  - Пойми, Поля, война идет, а я офицер, меня учили воевать. Я понимаю, Тихон Никитич хочет меня оградить, в штат милиции зачислил. Но я не могу так больше, мне стыдно за него прятаться, пойми меня,- шептал Иван, продолжая обнимать Полину, и ласково поглаживать изгибы ее тела.

  - А обо мне... обо мне ты подумал,- Полина до того как-то отстраненно смотревшая в сторону, повернулась к Ивану лицо, на котором отчетливо просматривались, навернувшиеся на глаза слезы.

  За месяцы замужества Полина сильно изменилась внешне, и до того далеко не худенькая, она буквально налилась, переполнилась здоровой полнотой, ее прежде порывистые, резкие движения стали куда более плавными, неспешными. Она "пила" счастье, простое бабье, про которое почти не писали почему-то в книгах отечественные классики, разве что про супружеские измены, да и зарубежные тоже, у того же Моппасана в основном имела место плотская грязь и те же измены. Из мировой литературы получалось, что простого семейного счастья вообще почти не существует, того, что она всю свою жизнь видела в родительском доме и сейчас обладала им сама в полной мере. Она каждый день со спокойной радостью отмечала, что Иван с удовольствием смотрит, как она раздевается на ночь, с нетерпением ждет субботы, чтобы идти с нею в баню. Бани в станице имелись почти в каждом казачьем дворе, но были они далеко не одинаковые - все зависело от достатка семьи. Кроме общепринятых функций в банях частенько принимали роды. У Фоминых баня была такая же, как у Хардиных в Семипалатинске, одна в одну. С раздельной раздевалкой, мойкой, парилкой и отдельной "самоварной" комнатой для отдыха, там где после хорошего "пара" можно, не одеваясь, отдохнуть за самоваром, или кружками пива и кваса. В баню с женами ходили далеко не все казаки. Некоторые не находили особого удовольствия в том, чтобы одновременно париться и лицезреть голую жену. Но Полина с детства привыкла к такому порядку, что если отец дома, то он в баню шел обязательно с матерью. И перейдя жить к Решетниковым, она завела тот же ритуал и в своей семье, чему Иван "покорился" с удовольствием, хотя у его родителей такой привычки не было - мать мылась одна, а отец с сыновьями... И вот, всему этому такому непродолжительному счастью может прийти конец. Полина еще не привыкла безропотно покоряться судьбе.

  - Пойми меня Полюшка... Помнишь, я газету приносил из правления, войсковую из Омска, "Иртыш". Там письмо казаков напечатали, что на пермском фронте с красными воюют. Они стыдят нас, казаков, что в тылу живут богато и сыто, едят, пьют и ничем не хотят помогать фронту. Это они о первом и втором отделах писали, но мы тоже вообще ничем не помогаем. Эдак можно дожить до того, что фронтовики, видя такое к себе отношение, бросят позиции и опять сюда большевики придут, не из-за Урала, так из Семиречья. Ты слышала, как большевики в семиреченских станицах зверствовали? Ну и потом, как я уже говорил, если не выставим сотню, боюсь отцу твоему не сносить головы. А идти на войну все равно придется, Степан говорит, вот-вот из Омска приказ спустят о мобилизации второй и третьей очереди и всех офицеров до сорока трех лет. Мы ж казаки, нам не пристало в тылу отсиживаться, когда война идет,- взяв за руки, убеждал жену Иван.

  - Ну, ладно пусть... если твой брат хочет здесь добровольцев для своего атамана набрать, пускай набирает. Тебе-то зачем ехать? Пусть он и возглавит сотню, раз его в хорунжие произвели,- продолжала чуть не плача упираться Полина.

  - Ну, не могу я, Поля, пойми... Не хочу, чтобы за глаза судачили потом, что за женину юбку ухватился и отпустить боюсь...

  Эта ночь стала первой после их свадьбы без обязательной неоднократной любви. Они говорили, спорили, ругались, уснули под утро, отвернувшись друг от друга.

  На следующий день братья пошли в станичное правление уже вдвоем. Тихон Никитич, судя по виду, тоже спал плохо. Вчера Степану он не сказал ни да, ни нет, пообещав все сначала обдумать. Можно было этот щекотливый вопрос решить как обычно на заседании членов станичного Сбора, или даже собрав общестаничный сход на площади, как в случае с разгоном коммунаров. Он чувствовал, что за последнее время его авторитет среди казаков вновь поднялся, и он в состоянии склонить большинство, и Сбора, и общего схода, чтобы принять нужное ему решение. Но какое решение? Он пока еще и сам не мог окончательно определиться. Из писем первоочередников призванных прошлым летом в третий казачий полк было известно, что их полк собираются убирать из близкого, относительно спокойного Семиречья и перебрасывать на Урал, чтобы наступать на Москву, а на их место должна прийти Партизанская дивизия атамана Анненкова. Семиречье большинство казаков, конечно же, предпочтет посылки на Восточный фронт, если нет другого выбора. А выбора-то, похоже, действительно больше не будет. По слухам на Урале люди гибнут тысячами, хватит и того, что там окажутся первоочередники, которых из станицы и сопредельных поселков призвали более шести десятков человек. И вот сейчас этих, еще по настоящему не обстрелянных молодых казаков бросят в самое пламя настоящих боев. И там же, наверняка, окажутся чуть позже и второочередные с третьеочередными, если грядет мобилизации. Таким образом, получалось, что если выполнить предписание Анненкова, то может быть, даже удастся спасти казаков старших возрастов от мясорубки Восточного фронта, к тому же и воевать они будут относительно недалеко от дома.

  Когда с утра, явившиеся в правление братья Решетниковы, принялись его уговаривать вдвоем, Тихон Никитич уже не возражал. Он согласился собрать общий сход и на нем огласить обращение атамана Анненкова с призывом вступать в его Партизанскую дивизию добровольно. Более того, Тихон Никитич намеревался обрисовать ситуацию так, чтобы до казаков дошло, что сейчас и в самом деле лучше уйти к Анненкову, чем весной попасть под мобилизацию и оказаться где-нибудь за Уралом. Он, конечно, понимал, что многие не тронутся с места, от семей и хозяйства, в надежде, что мобилизации старших возрастов не будет. Никого неволить не надо. В этом Тихон Никитич с братьями пришел к взаимопониманию, но вот отправлять во главе сотни Ивана, он наотрез отказался:

  - Если тебе жены, отца не жалко, хоть мать пожалей. Один, вон,- Тихон Никитич кивнул на Степана,- никак с войны не вернется, теперь и второй опять воевать собрался! А если вас там обоих убьют!?

  - Нас и на германской обоих убить могли,- невесело усмехнулся в усы Степан...

  Иван был непреклонен. И все равно, если бы Полина уперлась, отец бы нашел другого командира сотни, но она через день, вдруг, "отступила":

  - Не держи его папа... силой все одно не удержать. Пусть едет, Бог с ним.

  Обиженная Полина, не забирая своих вещей от свекров, демонстративно ночевала теперь у родителей, а Ивану совсем было некогда ее уговаривать и мириться. Он с головой окунулся в дела по формированию сотни. На станичном сходе казаки до хрипоты спорили. Сначала добровольцев было немного. Но когда атаман заявил, что все одно грядет мобилизация 2-й и 3-й очереди, а то и всеобщая и мобилизованных наверняка угонят далеко... ему поверили. Тихону Никитичу всегда верили, привыкли верить, ведь он никогда не обманывал одностаничников. После этого количество добровольцев резко возросло. Ну, а когда выяснилось, что атаман не собирается "прятать" зятя, то еще больше казаков поверили, что воевать все одно придется, не здесь, так там, но в Семиречье как-то оно сподручнее, тоже казачья земля, да и ближе. А некоторых совратила новенькая щегольская форма, в которой красовались Степан и приехавшие с ним казаки. Степан бахвалился, что брат-атаман хоть тридцать тысяч человек с иголочки одеть и обуть может, а семьям его казаков оказывается обязательная материальная поддержка, у него казна богатая, ему купцы в Семипалатинске два миллиона отвалили, и погоны генеральские из золота. В сотню из станицы записалось 92 человека. Вопрос с экипировкой и строевыми конями решали сразу же - у кого чего не хватало, решали за счет "общества", то есть сбрасывались. Лично атаман выделил пять строевых коней из своего табуна. Не отстали от головной станицы и поселки. Александровский, Березовский, Вороний и Черемшанский выставили 27 добровольцев. Причем из Александровского прибыл и один офицер, сын тамошнего атамана, хорунжий Злобин. Его сразу же назначили заместителем Ивана. Таким образом, общая численность сотни достигала 119 человек, что почти полностью соответствовало довоенным штатам русской императорской армии. Всю неделю станица жила подготовкой и проводами добровольцев. Собирались, вооружались, ковали коней, пили отходные... жены плакали. В ночь перед выступлением к Решетниковым вернулась Полина. Полночи она проплакала, вторую... Утром лишь темные круги под ее глазами свидетельствовали о переживаниях и добровольной бессоннице...