Голодный дом - Дэвид Митчелл

– Ой, да чему там завидовать?! У меня биография ничем не примечательная, честное слово: Салли Тиммс, родилась в Кентербери в тысяча девятьсот семьдесят девятом году.

Тодд слушает внимательно, будто ему и впрямь интересно.

– Папа был менеджером нефтяной компании «Шелл», мама, соответственно, – жена менеджера «Шелл». Папа до сих пор там работает. Понимаешь, «Шелл» – как отель «Калифорния»: попрощаться можно, а уйти нельзя.{28} Когда мне было восемь лет, папу перевели работать в Сингапур. Мы туда приехали, а там – ой, повсюду сплошные правила и запреты, шагу ступить нельзя. К двенадцати годам у меня случился нервный срыв, от перенапряжения наверное, и… – Я умолкаю.

Интересно, Тодду нравится моя искренность или он ищет предлог, чтобы побыстрее отвязаться от психопатки? Но взгляд карих глаз подбадривает меня, и я продолжаю:

– В общем, родители решили, что мне тяжело адаптироваться к жизни за границей, поэтому отправили меня в Вустершир. В Грейт-Малверне есть школа для девочек. Вот я шесть лет там и провела – все как обычно: дрянная английская погода, дрянная английская еда. Как ни странно, там было много девчонок из Сингапура – проблемные дочери богатых родителей. Как я. – («Только худее, симпатичнее и стервознее»). – На первый взгляд самое подходящее для меня место, только мне… Я его всей душой ненавидела.

– А родители знали, что тебе там плохо? – спрашивает Тодд.

Я пожимаю плечами:

– За что боролась, на то и напоролась. Папу отправили в Бруней, мама осталась в Сингапуре, Фрейя уехала в Сидней – электронной почты тогда еще не было, так что жили мы как-то… отдельно друг от друга. Нет, летом и на Рождество собирались всей семьей, мама с Фрейей были очень близки, почти как сестры, а я – белая ворона, что ли… Нет, белая ворона – это необычно и загадочно, а я… Ой, Тодд, прости, я тут все ною и ною.

– Ничего подобного. Тебе трудно пришлось.

Отпиваю дрянное винцо и замечаю:

– Не труднее, чем сиротам СПИДа, жителям Северной Кореи или филиппинской прислуге в семействе менеджера «Шелл». Просто забываю, что на самом деле мне повезло.

– Все мы об этом забываем, – говорит Тодд.

Я только собираюсь возразить, что уж он-то так не поступает, как какой-то чернокожий парень с обесцвеченными волосами открывает дверцу духовки, приговаривая:

– Подвиньтесь-ка, ребята.

Он вытаскивает из духовки противень с ломтиками духовитого чесночного хлеба, угощает нас:

– Берите, не стесняйтесь.

Акцент у парня странный – то ли лондонский, то ли притворный кокни, но чесночный хлеб пахнет очень аппетитно, так бы и съела.

– Если ты хочешь, то и я не откажусь, – предлагает Тодд.

На третьем куске Тодд говорит:

– А мама у меня слепая.

Я замираю с четвертым куском у рта, прекращаю жевать.

– Тодд!

– Ну а что в этом такого? Многим инвалидам тяжелее.

– Ничего себе! Ты поэтому с родителями живешь?

– Ага. Меня приняли в Эдинбургский университет, мама с папой разахались, мол, сынок, как тебе повезло, поезжай, но папа уже не молод, я – единственный ребенок в семье, поэтому я и остался. И ни капельки об этом не жалею. У меня отдельная квартирка над гаражом, все удобства, ну, для… – Тодд умолкает, сообразив, что упоминание «подружек» может меня задеть, – не хватало еще, чтобы я решила, будто он ко мне клеится.

– Для личного пространства и независимого существования? – подсказываю я, пытаясь изящно утереть потеки масла с подбородка.

– Ну да, для личного пространства и независимого существования. Отличная фразочка. Не возражаешь, если я возьму ее на вооружение?

– Только в разговоре со мной, – дерзко отвечаю я, глядя, как Тодд с улыбкой слизывает чесночное масло с пальцев. – Тодд, прости за нескромный вопрос, а у мамы слепота врожденная или приобретенная?

– Приобретенная. Мне одиннадцать лет было, когда у нее обнаружили ПДС – пигментную дистрофию сетчатки. За год мама потеряла почти девяносто процентов зрения. Ужасно… Сейчас она только свет от темноты отличает. Впрочем, нам еще повезло: ПДС часто сопровождается глухотой и крайней усталостью, но у мамы слух острый – стоит мне бранное слово сказать, она за милю услышит. Она работает на дому, аудиокниги шрифтом Брайля перепечатывает. Недавно вот последний роман Криспина Херши закончила, «Сушеные эмбрионы».

– Классно! – говорю я, но не добавляю, что, по-моему, книга не по делу распиарена.

Еще чуть-чуть – и колено Тодда коснется моего. Если б я выпила больше или если бы на моем месте была Ферн или Фрейя, то давно бы уже сама легонечко дотронулась до него и сказала: «Ну поцелуй же меня, дурачок, я совсем не против!» Но скажи я такое сейчас, он решит, что я просто тупая жирная телка, ничем не лучше Ланса. Нет, нельзя… ни в коем случае.

– Классно, – повторяю я.

– Ты маме понравишься, – говорит Тодд, вставая. – Даже очень.

Ой, он меня с мамой знакомить собрался?

– Я интересных людей люблю, Тодд, – отвечаю я, страшно довольная тем, что удалось вставить слова «я», «люблю» и «Тодд» в одно предложение. – Буду рада нашему знакомству.

– Значит, договорились. Ох, я пойду туалет поищу… Только ты никуда не уходи, ладно?

– Обещаю и торжественно клянусь.

Смотрю, как он исчезает в толпе. Тодд Косгроув… Хорошее имя для бойфренда. «Тодд» о социальном положении ничего не говорит, а вот «Косгроув» звучит почти аристократично. Салли Тиммс – подходящее имя для затюканной библиотекарши или организаторши детских праздников, а вот Сал Косгроув может быть диктором Би-би-си, или модным дизайнером интерьеров, или знаменитым издателем. Сал Косгроув никогда не слопает семейную упаковку шоколадного драже «Менестрели», чтобы потом в унитаз все вытошнить. Пусть мы с Тоддом всего полчаса как беседуем, но ведь и самая вечная любовь когда-то начиналась с мимолетного разговора.

У меня за спиной Дарт Вейдер жалуется тощему как жердь Невероятному Халку на своего преподавателя социологии; мне под ноги падает коса Смерти, который (или которая) заигрывает с черным ангелом в измятых крыльях. Открываю сумочку, достаю пудреницу от «Тиффани» – подарок Фрейи, в утешение за то, что из-за ее «занятости» сорвалась моя августовская поездка в Нью-Йорк. Девушка в зеркальце подкрашивает губы. С таким бойфрендом, как Тодд Косгроув, я сяду на диету, на завтрак буду есть одни фрукты и вообще наполовину уменьшу размер порций. Как мама с Фрейей меня увидят, так у них челюсти и отвиснут. Здорово! Все, решение принято. Я подхожу к столу, уставленному едой: миски попкорна, подносы чесночного хлеба и два фарфоровых веджвудских блюда с горой шоколадных брауни. В печеньки на самом верху каждой горки воткнуты бумажные флажки с надписями: «С ДУРЬЮ» и «БЕЗ ДУРИ». А у меня в желудке пусто, я с самого обеда ничего не ела – батончик «Сникерса» перед семинаром по Чосеру и упаковка чипсов «Принглс» в библиотеке не в счет. Ну и чесночный хлеб. Но я же мильон калорий сожгла, пока на своих двоих до «Лисы и гончих» добралась. От одной ма-а-аленькой печеньки без дури особого вреда не будет…

Обалдеть! Вот вкуснотища-то! Я чуть слюной не захлебнулась. Черный шоколад, лесные орехи, ром и изюм. Тяну руку за второй печенькой, и тут ко мне подходит эдакий «экшн мэн», загорелый голубоглазый блондин в черном прикиде, и, поигрывая мускулами, с махровым австралийским акцентом говорит:

– О, привет! Мы с тобой на концерте Моррисси встречались, помнишь?

Как будто такого можно забыть.

– Нет, – отвечаю. – Не со мной.

– Ну вот так всегда. Значит, у тебя двойник есть. Меня Майком зовут – мельбурнский Майк, чтобы не путали с маргейтским Майком. Рад знакомству… Жаль, имени твоего не знаю.

Мы пожимаем друг другу руки.

– Я – Сал. Сингапурская Сал. Ну, если подумать, – говорю я. Сингапур куда экзотичней Малверна – для тех, кто там не живет.

Мельбурнский Майк картинно изгибает бровь:

– Сингапурская Сал… Почти как мой любимый коктейль…{29} Я однажды три подряд выпил. А чего ты здесь одна скучаешь?

Такие парни, как Майк, ко мне не клеятся даже по пьяни, а уж тем более на трезвую голову. Но у меня есть Тодд, поэтому я загадочно улыбаюсь и говорю:

– А я не одна.

Мельбурнский Майк отвешивает церемонный поклон:

– Везет же чуваку. Что ж, желаю приятно провести Хеллоуин.

Он уходит. Зашибись, Изольда Делаханти из Биконской школы в Грейт-Малверне, и вы тоже зашибитесь, ее подружки, куклы Барби, фашистки проклятые. На лишний вес они, видите ли, ополчились! Вы меня восемь лет Хрюшей дразнили, притворялись, что это ласковое прозвище, всякий раз в коридорах и в душевой во весь голос хрюкали – хрю-хрю, хрю-хрю! – а мне приходилось терпеть и улыбаться, хотя на самом деле было больно и обидно до слез. А теперь хоть по уши обосритесь, потому что я вас всех обставила. И вообще, я только что дала от ворот поворот австралийскому красавчику-серферу, загорелому полубогу. Ха! А он вернулся. И говорит, с улыбкой кивая на блюда с печеньками: