Я стану Алиеной - Наталья Резанова

Такой прекрасный был вечер… Такая увлекательная беседа… и как грустно все кончилось. И кто виноват?

Он не сомкнул глаз всю ночь. И знал, что Селия тоже не спит. И оба продолжали молчать.

Первое время после этого странного срыва она вообще перестала с ним разговаривать. А он не навязывался в собеседники. Но поскольку делать вид, что каждый едет в одиночестве, все равно было невозможно, спустя какой-то срок пришлось обмениваться хотя бы двумя-тремя словами. В чисто прикладных целях. О том, куда ехать, что есть и так далее. О том же, кто такая Алиена и при чем здесь непонятный учитель Селии, он предпочитал не спрашивать. И даже не думать об этом. Мало ли почему она способна выйти из себя. Он-то перед допросом Святого Трибунала не стоял. И даже представить себе не может, что это такое.

Это состояние «худого мира» длилось, покуда они не въехали в небольшую долину, огороженную горами. При виде ее Селия присвистнула и с восхищением произнесла: «Чтоб я сдохла!» Если отвергнуть словесную форму, в которой было выражено это восхищение, она была совершенно права. Погода в последние дни установилась теплая, солнечная, но порою ветер напоминал о том, что уже наступил сентябрь. Здесь же, в этой долине, защищенной со всех сторон, еще длилось лето. Со скального уступа в западной части долины низвергался звенящий водопад и, превращаясь в реку, спокойно скользил по склону дальше, через всю долину. Однако два огромных валуна, очевидно некогда скатившиеся с горы, создавали естественную запруду, в которой крутился темный омут. И райская теплынь…

— Привал, а?

— Лошадей бы искупать-напоить…

— Как скажешь…

Пока мыли, чистили, приводили в порядок «полководцев», тягостное отчуждение последних дней как-то само собой улетучилось. Собственно, большую часть работы принял на себя Оливер. Он разулся, снял рубашку, влез в воду. Селия на берегу рвала траву охапками, перебрасывала ему, шлепая по воде, и он пучками травы скреб лошадиные шкуры — за неимением чего получше. Шутили, пересмеивались. Потом, выгнав лошадей на берег, Оливер умылся сам, выстирал рубаху, благо сменная была, а и не было бы — тепло же… А затем Селия заявила:

— А теперь — освобождай место. Я тоже искупаться хочу.

— Ты что, с ума сошла?

— Да? Тебе, значит, можно, а мне нельзя? Черт его знает, сколько времени придется еще шляться, да и холода впереди! Я заживо гнить не согласна, не для того от Трибунала бегала!

— Но ведь…

Договорить ему не дали. Она снова принялась хамить в своем лучшем стиле:

— Ах вот оно что! Ишь скромник какой выискался! Ну и вали отсюда, лошадей посторожи! Или не вали! Может, тебе убедиться надо, может, я не притворяюсь парнем, может, я и есть парень? Да ради Бога! Мне все равно, что есть ты, что нет!

И начала расстегивать ремень.

Он не сразу ушел. То есть отошел сразу так, чтобы она его не видела. И остановился. Уговаривал себя, что должен и впрямь посторожить, пока она купается. А отошел, чтобы ее не смущать. И знал, что ложь все это, никого и ничего стеречь он не собирается. А ушел оттого, что стоять далее на месте было невозможно. Нужно было идти. Либо прочь от нее, в гору. Либо назад. К ней.

Потому что подобное поведение можно было истолковать по-разному.

Можно как откровенное приглашение. Или она просто разозлилась на него за то, что он мешал ей вымыться.

Или…

И он двинулся прочь. Не пошел — побежал. И на бегу оглянулся. Она стояла во весь рост за стеной водопада. Голова откинута назад, и, хотя водяная преграда заслоняла ее фигуру, он мог хорошо разглядеть что ничего мужеподобного, несмотря на развитую мускулатуру, в этой фигуре не было. И еще одно он разглядел хорошо — ремень она не отбросила, а захлестнула на шее петлей, и на груди виднелись ножны с ножом…

Гора становилась все круче, он уже не бежал, а лез, спотыкался о камни, цепляясь за них, полз — все равно. Только бы уйти, только бы подальше…

Он всегда ей мешал. С самого начала, когда попытался помочь, там, на болоте. Предложил вывести на Белую дорогу, а там солдаты, и только случай уберег их. И вот теперь туда же со своими советами, а она не послушалась, но нож, однако, держит на груди.

От кого? От тебя, приятель. Больше никого здесь нет.

Только не ножа он испугался.

Испугался так, что тошно стало. Никогда в жизни он так не боялся. Убить человека — не испугался. Вне закона стать — не испугался.

Что он твердил себе целыми днями — «приятие судьбы»… и что там еще?

Другие хотя бы женщинам морочат голову красивыми словами.

А он попытался заморочить себе. И до поры до времени это довольно успешно получалось. Как он внушал себе, что его отношение к Селии слишком возвышенно, чтобы к нему подходить с пошлыми человеческими мерками и оправданиями! Чего только не придумывал!

У одного, значит, была дама Философия, коей он и утешался, у другого — дама Нищета, а у него — дама Судьба.

Но ее ли он возвышал своими домыслами? Нет, только себя. Только он способен на такие высокие чувства. Кто еще осмелится столь решительно поломать свою жизнь ради бескорыстного служения той, кого люди безвинно гнали и преследовали?

И все это оказалось самолюбием, самообманом, скрывавшим примитивное мужское желание. А он пытался заговорить его, как знахарка заговаривает зубную боль. И теперь, когда словесные прикрасы были отброшены, стало больно. Очень больно.

И что же? Это так понятно, естественно — хотеть женщину. И кто ему мешал пойти к ней, а не шарахаться, как от пожара? Она, например, не мешала. Но подчиниться тому желанию, что толкало его к ней, означало: «Он в то время задирал мне юбку, полагая, что руки у меня связаны». Означало судей Трибунала, обсуждавших тонкий юридический вопрос, может ли девственница быть ведьмой. Означало тех пьяных подонков, насиловавших беззащитную Лину и сделавших бы то же и с Селией, попади она к ним в руки, и она это знала и потому перестреляла их без сожаления. Уподобиться им было очень легко, и это она тоже знала, вот почему нож висел у нее на шее.

И он не хотел, чтобы было так. А по-другому не получается. «Мне все равно, что есть ты, что нет».

То есть — даже стрелы арбалетной в глотку не заслуживаешь. Пустое место.

Вот сейчас, распалившись окончательно, побежишь назад, чтобы доказать, что не трус, не рохля, что настоящий мужчина и заслуживаешь хотя бы этой самой стрелы… или этого самого тела, которое от дыбы ушло, от костра ушло, от солдатской похоти ушло, а тебе, дураку, досталось. Хотя стрела в горло все-таки вероятнее.

Нет.

Уж лучше сорваться сейчас со скалы.

Потому что умрешь ты вовсе не как мужчина. А как скот. Хотя немногие заметят разницу. Но ты-то знаешь. И так ли уж ты врал себе в подобном случае?