Корабль плывет - Николай Караченцов

— Как у вас насчет блата?

Он ответил:

— Коля, на курс набирают всего двадцать ребят. Я четыре года с ними занимаюсь, чтобы довести их до выпуска. Если у меня будет двадцать блатников, что я выпущу? Кем я буду выглядеть? Не говоря уже о том, чем я буду с ними заниматься все четыре года? Предположим, мне звонят из Министерства культуры и говорят: «Вы должны взять этого мальчика», я им отвечаю так: «Дайте мне лишнее место на курсе, тогда я его возьму, а так не могу».

Это прозвучало вполне убедительно. Но я и сам наблюдал, как поступали ребята в школе-студии на наш курс и на последующие курсы. Ни на нашем, ни на остальных не было ни одного блатника. Такое физически не могло произойти. Другое дело, что приходит мальчик, фамилия Леонов, зовут Андрей. А ты случайно не сын? Естественно, внимания к нему будет больше. И если встретятся на экзамене три мальчика приблизительно одного дарования, но среди них будет Леонов, конечно, возьмут скорее всего его. Но это мои домыслы. Причем тот же Шлезингер мне рассказывал о том, что Саша Захарова очень хорошо училась, что сегодня подтверждается на сцене «Ленкома». Что только не говорили о Косте Райкине. Блатной он или не блатной? А если вспомнить об Андрюше Миронове? Блатной или не блатной? В нашем деле, во всяком случае в те времена, поступить в театральный вуз без актерского дарования было практически невозможно…

Читал я на экзамене отрывок из романа Бориса Горбатова «Донбасс», который начинался так: «Я, ребяты, хулиган». Затем я декламировал басню Крылова «Крестьянин и медведь». Как косолапый мужика завалил. Заодно и стихотворение какого-то арабского поэта, вроде бы египетского (оцените диапазон), который воевал за Суэцкий канал. Сейчас это будет выглядеть абсолютно тупо и смешно, я не помню точно стихи, но смысл: «Ты меня танцевать позвала, ты забыла, что у меня только одна нога». Кошмар какой-то. Но это я читал со всем имеющимся у меня трагическим пафосом. Чуть не плакал в этот момент. Переживал страшно, египетского поэта жалел, как себя, буквально убивался: как она могла инвалида так обидеть?

Я трудно поступал в институт. Чуть не вылетел из абитуриентов. Третий тур, потом третий повторный. За меня заступался Виктор Карлович, он хотел меня взять к себе на курс. Мы под дверью подслушивали обсуждение экзаменов приемной комиссией. Месяц я все же пробыл вольнослушателем, потом меня перевели в «основной состав». Тем не менее на первом курсе легко учился. Но на втором, с первого же семестра, движение застопорилось. Что-то стало пробуксовывать, перестало получаться. Именно на втором курсе, как правило, отчисляют за профнепригодность. Есть такая страшная формулировка. И тут я очень испугался, как выяснилось, не зря. У нас первые три года вообще происходил суровый отсев.

Виктор Карлович сказал: «Задумайся, Коля». Я задумался. И с середины второго курса до конца обучения получал Качаловскую стипендию. Это означало, что у меня по всем предметам были пятерки. Диплом я тоже получил с отличием.

На втором курсе я играл Милославского в пьесе Булгакова «Иван Васильевич». Большой отрывок из этого спектакля даже пошел в диплом. В это же время Гайдай снял свой знаменитый фильм «Иван Васильевич меняет профессию». В кино роль Милославского играл Леня Куравлев, таким образом мы стали в некотором смысле конкурентами.

Я Булгакова читал и перечитывал, мне казалось, я про него все знаю…

В школе-студии МХАТ я весь третий курс играл в булгаковских «Последних днях» роль Биткова, видел, как это делает Василий Осипович Топорков. Был творческий вечер Топоркова в Доме актера, еще старом, на Пушкинской. Он играл сцену из этого спектакля. Того потрясения, что я тогда пережил, не забуду никогда.

Историю МХАТа у нас преподавал Виталий Яковлевич Виленкин, много лет прослуживший в должности заведующего литературной частью театра. Он хорошо знал Булгакова лично, а жена великого писателя Елена Сергеевна приходила к нам на курс. Мы подпольно читали то, что не выходило в печати, — «Роковые яйца», «Собачье сердце», конечно, «Записки врача» и «Театральный роман». Поэтому погружение в Булгакова получилось довольно мощным.

Считая себя большими специалистами в творчестве Михаила Афанасьевича, мы с Женей Киндиновым однажды пошли смотреть эфросовскую постановку «Мольера». Премьера в «Ленкоме». Мы, конечно, камня на камне не оставили от спектакля. Мы посчитали, что с пьесой режиссер разобрался поверхностно, что поставлен спектакль под узким углом зрения. Мы были максималистами, искренне считали, что способны на любые подвиги ради истины в искусстве. Вскоре жизнь начала нас потихонечку оббивать. А потом, когда я сам попал в «Ленком» в этот спектакль, причем с малюсенькой ролью, поскольку еще застал в репертуаре постановки Эфроса, то понял, какой это грандиозный спектакль и какой я был дурак. Но тогда мы с Женей не могли себе отказать в удовольствии все подряд обсуждать и чихвостить, абсолютно не сомневаясь, что лучше всех понимаем, что хотел сказать Булгаков.

Мы с Колей с гордостью называем себя воспитанниками мхатовской школы. Я училась на курсе народных артистов страны Аллы Тарасовой и Павла Масальского. У нас с Колей был общий педагог по танцам, а Ольга Юрьевна Фрид преподавала нам актерскую речь. Особенность мхатовской школы — детальный разбор актером своей роли от а до я, как учил Станиславский (Алла Константиновна и многие другие наши учителя окончили его школу-студию) — ты выстаиваешь свои действия на сцене, мимику, жесты, определяешь твое отношение к партнеру, состояние души. Это только кажется легко — выучить текст и выйти на сцену — но неимоверно сложно добиться органичного соединения всех этих параметров. Немногие актеры сегодня умеют так по полочкам разбирать свою роль.

После своих спектаклей Коля всегда спрашивал меня, правильно ли он играет в том или ином эпизоде. И мы с ним вечерами, сидя дома на кухне, разбирали каждую его роль от начала до конца. Мхатовские учителя приучили нас с Колей относиться к актерскому ремеслу, как к высокому святому делу. Театр — это храм, в который нужно приходить с чистой душой, с чистыми помыслами. Актер — служитель храма. Эта заповедь учителей навсегда запала в наши сердца. И на спектаклях во МХАТе, мы видели их отношение к работе. Как они готовились к выходу на сцену, как концентрировались на роли. И подойти к ним в этот момент и спросить что-нибудь вроде: «Как самочувствие?» или «Как дела?» было уже невозможно, они находились уже не здесь, а там — на сцене, в другом измерении. Они выходили из своих гримерных — мхатовских святая святых — и отправлялись на сцену — без слов, без суеты, без видимого волнения — они уже погружались в другое пространство. И когда мы играли вместе с ними в массовке, это, конечно, было для нас замечательной школой. Надо сказать, что в школе-студии МХАТ были удивительные взаимоотношения между учителями и учениками. Здесь царила какая-то теплая, непринужденная домашняя атмосфера. Мы были одной семьей. Скажем, Колин учитель Виктор Карлович Манюков, хотя не вел у нас курса, всегда помогал мне добрым советом. Когда я репетировала, он показывал: «Знаешь, Люд! Тут бы я сделал вот так! А здесь — так!»