Голодная бездна. Дети Крылатого Змея - Карина Демина

Устала?

Больше похоже на правду.

— Если ты…

— Нет, — холодные пальцы обхватили запястье, для чего Тельме пришлось наклониться. — Я… лучше рядом, а то неудобно. Ты не против?

Милая вежливость.

И он не против. Совершенно не против.

Мэйнфорд и подвинуться готов. Если уж делить память, то что говорить о диване? От нее приятно пахло его шампунем, и это было правильным настолько, что утомленный Зверь внутри решил подать признаки жизни. Вот уж не было печали.

— Он позвонил. Попросил помочь. Я… я поначалу не хотел. Не до того было. Здесь война, а у него… потом мама позвонила… и не только мне. Начальник приказал. Кто я такой, чтобы спорить с начальством? Но я бы не стал покрывать убийство.

Наверное, не стал бы.

Это не походило на убийство.

И не было убийством.

Не могло быть. Он помнит, как ехал, злой как собака. И кажется, задремал-таки в машине. Мэйнфорд совершенно не помнит, как попал на Остров. Только что машина остановилась. И Гаррет поспешил навстречу.

— Пока никто еще не знает, но ты же понимаешь, какой это будет скандал…

От Гаррета пахло кофе и сигарой, и это взбесило — сам Мэйнфорд забыл уже, когда пил нормальный кофе. А сигара… его сигара размокла в кармане плаща.

— …скоро все узнают… если уже не поняли… за ней ведь наблюдают постоянно. Здесь и то покоя нет.

Он жаловался по-бабьи визгливым голосом, разве что не причитая, но почему-то Мэйнфорд не верил этим причитаниям.

А вот запаху кофе — верил.

Кто будет пить кофе, когда погиб близкий человек? Они ведь с Элизой давно встречались, месяца три, а то и четыре… или еще дольше?

Он не помнил.

Не интересовался чужой жизнью, на свою-то времени не хватало.

В доме его поразила тишина. Траурная? Отнюдь. Скорее настороженная. Впрочем, ей недолго длиться. Скоро явятся. Штатный целитель. Техники. Младший состав… кто там еще? Начальство велело использовать все ресурсы. И машины с этими самыми ресурсами, которым бы находиться в другом месте, работать с другими делами, одна за другой вползали во двор.

На мгновенье Мэйнфорду показалось, что за спиной его кто-то стоит.

Он обернулся.

Пусто.

Ах да… этого же ничего нет. Ни двора, ни длиннорылых автомобилей одинакового вороного окраса, ни Гаррета, ни треклятой сигары. Есть лишь память, которая любезно раскрывается перед женщиной.

Шаг.

И он в доме.

Перед лестницей.

Как оказался? Куда подевался плащ? И шляпа? Перчатки? Мэйнфорду не так просто найти перчатки на его руки, вот и приходится шить на заказ. Дороговато.

…неуместная мысль.

И смешок, донесшийся сзади, подтверждает: да, абсолютно неуместная.

Лестница высокая, двумя рукавами, которые наверху сливаются воедино. Золоченые балясины. Белый мрамор. И дорожка тоже белая. На ней следы останутся.

— Что ты встал? — Гаррет торопит. — Идем, я покажу. Но твои люди, ты уверен, что они не станут болтать лишнего?

Мэйнфорд ни в чем не уверен. Он даже не помнит, как оказался перед этой лестницей.

— Никто не должен знать, что я… ты же понимаешь всю серьезность ситуации! Мои избиратели… если кто-то поймет, что все эти слухи… что между мной и Элизой что-то было… следующее, в чем меня обвинят, — это ее смерть!

Голос срывается.

Шаг.

И Мэйнфорд смотрит на брата сверху вниз. Тот так и остался у подножия лестницы, говорит, размахивает руками, и в этой избыточной жестикуляции видится страх. Ну да, конечно… его избирательная кампания. Место в Сенате, которое Гаррет полагал своим. Матушкины амбиции.

Невеста из нужной семьи.

На помолвку Мэйнфорда приглашали, но он не явился, кажется, из-за стрельбы на Колсэн-стрит. А может, из-за потасовки в порту, где две бригады грузчиков не поделили старый корабль… или еще что-то приключилось, главное, это «что-то» показалось Мэйнфорду важнее семьи.

Шаг.

Гаррет за спиной.

— Я… прости, мне так сложно туда войти… я не могу видеть ее такой… не могу…

— Ты вообще свободен, — Мэйнфорд втянул смесь ароматов — духи и кровь.

Очень дорогие духи.

И все равно кровь.

— Нет, я… не могу… я должен убедиться…

Это было странно. Гаррет никогда не любил проблем, особенно чужих, а свои собственные с радостью перекладывал, если находилось, на кого переложить.

— А как же репортеры? — Мэйнфорд обернулся, но лица брата не разглядел, тот словно спрятался в тень.

— Я был ее другом…

По официальной версии.

Еще шаг.

Комната роскошна, но в кои-то веки роскошь не вызывает раздражения. Напротив, Мэйнфорду почти комфортно в этом пространстве.

Высокий потолок.

Лепнина.

Люстра на цепи данью моде Старого Света.

Трюмо и раскладное зеркало. Туалетный столик, не заставленный — заваленный сотней банок, баночек и флаконов, которые предстоит запротоколировать. То-то техники порадуются грядущей ночи… ковер мягкий.

Платяной шкаф.

Элиза Деррингер наверняка могла позволить себе гардеробную, но она поставила в спальне платяной шкаф. Белый. С резными дверцами и ручками из горного хрусталя. Мэйнфорд остановился перед этими дверцами и вновь напомнил себе, что их, как и самого шкафа, не существует.

Кровать.

Четыре столбика и балдахин, подобранный атласными лентами. Зачем ей балдахин, если в доме и так тепло? Или вновь же дань моде?

Женщина на кровати.

Она была спокойна и красива. И это удивило Мэйнфорда. Смерть уродует всех.

Кроме Элизы.

Всхлип…

…нельзя любоваться трупом, а Мэйнфорд этим и занимался. Он упрямо смотрел именно на лицо, то лицо, которое известно было едва ли не каждому человеку в Новом Свете. Совершенное каждой чертой своей. И показалось вдруг, что она вот-вот очнется.

Ошибся братец.

Напутал.

Элиза спит. Бывает же и такое. Наглоталась снотворного… выпила…

Он коснулся шеи, пытаясь прощупать пульс. Шея была еще теплой, а вот сердце молчало. И искра, горевшая в Элизе, погасла. Позже штатный целитель определит время смерти. А в морге и причину назовут. Сейчас же… она заслужила немного покоя.

И Мэйнфорд поднял шелковую простыню, которой было прикрыто тело.

…шаг.

…и вновь кровать, но с другой стороны. Теперь, когда лицо Элизы не отвлекает, можно разглядеть остальное. Простыня тонка, она обрисовывает ее тело.

И лужу крови, собравшуюся у ног, не способна скрыть.

Эта лужа ярка, вызывающа, и запах крови становится тошнотворным, он заставляет Мэйнфорда отступить, зажимая нос пальцами. Он ведь не девушка, впервые встретившаяся со смертью. Ему случалось всякого повидать, и от помойки местной несло куда как гаже… тогда почему?

Шаг.

И другая комната. Гостиная с морским пейзажем на стене. Море бурное, но все равно какое-то идеализированное, что ли, как и кораблик, замерший на вершине волны. Он опасно накренился, грозя вот-вот сорваться в провал между волнами, и надо полагать, море не упустит своей добычи.

Мэйнфорд отвел взгляд.

Картина удручала.

И эта комната в сине-белых тонах. Полосатые гардины, полосатая же мебель… женщина, присевшая на самом краю диванчика. Она была красива, пожалуй, слишком красива для горничной, матушка в жизни не оставила бы подобную девицу в доме.

— Она действительно умерла? Умерла… — девица мяла платочек и прикладывала его к сухим глазам. — Она была так добра, но… понимаете… она иногда позволяла себе… выпить позволяла… и характер. У нее такая нервная работа…

Девица говорила.

Мэйнфорд слушал.

Констебль, присевший в углу, незаметный, почти слившийся с голубыми обоями, протоколировал. Надо будет, чтобы девица после этот протокол от руки переписала, так оно надежней. Одно дело подпись, пусть и кровью оставленная, а другое — собственноручно выведенные слова.

Многие их почему-то боятся.

…шаг.

Комната та же, и корабль все еще держался на вершине волн. А женщина другая. Сухопарая. С некрасивым лицом, на котором застыла гримаса вежливого превосходства. Горничная? Нет. На этой платье из темной ткани, закрытое, плотное, скрывающее фигуру. И единственным украшением — камея с серебряным крестом.

— Я не могу обсуждать поведение хозяйки с посторонними, — эта женщина произносит слова четко, каждое словно бы по отдельности выговаривая, и Мэйнфорду приходится делать усилие, чтобы собрать эту россыпь слов воедино. — Как не могу осуждать ее. Однако в случае исключительном…

Мэйнфорд кивком подтвердил, что случай сейчас исключительнейший.

— …ее образ жизни соответствовал тому, который был принят в ее окружении, — она избегала называть хозяйку по имени. И неодобрение сквозило даже не в словах, а в тоне, в поджатых губах, в подбородке с ямочкой, которая, впрочем, нисколько не смягчала черт этого лица. — Случайные связи. Алкоголь. Иногда… как мне кажется, не только алкоголь. Она никогда не задумывалась о последствиях. Не только о душе… редко кто думает о душе…