Под кожей - Мишель Фейбер

Ей нравилась эта дорога, особенно тот ее заросший утесником участок, который Иссерли называла Кроличьим холмом: по бокам от него во множестве селились кролики, и в любой час дня и ночи ничего не стоило увидеть одного из них, скачками пересекавшего дорогу. Иссерли всегда сбавляла здесь скорость до самой малой, изо всех сил стараясь не задавить какую-нибудь из этих обаятельных зверушек.

Сквозь заслон росших на самом верху дороги деревьев, она различила огни фермерского дома Ессвиса, напомнившие ей об их неловком утреннем разговоре. Знала она Ессвиса лишь поверхностно, но хорошо представляла себе, как мучает его сейчас спина, и ощущала жалость, презрение (он мог же и отказаться, верно?) и тошнотворное, болезненное сходство с ним.

Она проехала мимо конюшни, на миг осветив ее дверь, выкрашенную в две давно уже запузырившихся краски, оранжевую и черную. Лошади в конюшне отсутствовали, она была всего лишь любимой игрушкой Енселя, не более.

— Все получится, я точно знаю, получится, — говорил ей Енсель всего за несколько дней до того, как махнул на свою затею рукой и позволил Ессвису бульдозером отволочить конюшню подальше от прежнего ее места. Разумеется, Иссерли никакого интереса к увлечению Енселя не проявила. Мужчины его пошиба способны, если их поощрять, уморить тебя скукой.

Подъехав к главному амбару и затормозив у него, Иссерли увидела, что он выкрашен в нелепый белый цвет, свежая краска еще поблескивала в свете луны. Едва она выключила мотор, огромная металлическая дверь амбара отъехала в сторону и из него торопливо высыпало несколько мужчин. Енсель, как и всегда, опередивший всех, заглянул в пассажирское окошко.

— Сегодня ничего добыть не смогла, — сказала Иссерли.

Енсель просунул, совсем как лесоруб, рыльце внутрь машины, обнюхал пропахшую спиртным обшивку сиденья.

— Чую, вовсе не потому, что не шибко старалась, — сказал он.

— Да, конечно, — ответила Иссерли, ненавидя себя за то, что сейчас скажет. И тем не менее, сказала: — Амлису Вессу придется признать, что дело это не самое простое.

Енсель, почуяв в ее словах неуверенность, улыбнулся. Зубы у него были плоховатые, и он это знал, а потому из уважения к Иссерли опустил голову пониже.

— Зато вчера ты вон каким крупным разжилась, — сказал он. — Одним из лучших.

Иссерли заглянула ему в глаза, ей очень хотелось понять, искренен ли он, хотя бы разнообразия ради. И едва поймав себя на этом желании, с корнем выдрала презренный росток сентиментальности. Отребье плантации, подумала она и отвела взгляд в сторону, решив как можно скорее укрыться в своем коттедже и дверь его для надежности запереть. День выдался слишком долгий.

— У тебя усталый вид, — сказал Енсель. Остальные мужчины уже вернулись в амбар, и Енсель предпринял попытку сблизиться с ней, что он порою делал, неизменно выбирая для этого прискорбно неподходящее время.

— Да, — вздохнула она. — Что есть, то есть.

Ей вспомнился другой случай, дело было год или два назад, когда Енсель поймал ее в такую же западню — вот так же всунулся в машину, зажигание которой она точно так же по глупости выключила. В тот раз он сказал ей — заговорщицки, почти нежно, — что припас для нее подарок. «Спасибо», — ответила она, приняв загадочный пакетик и бросив его на сиденье рядом с собой. Позже, развернув бумагу, она увидела тонкий, почти прозрачный ломтик поджаренного и подтушенного филе воддиссина — деликатеса, который Енсель наверняка украл. Лежа на расправленной жиронепроницаемой бумаге, ломтик подмигивал ей, еще влажный и теплый, неодолимо соблазнительный и отвратительный одновременно. Иссерли съела его и мясной сок с бумажки слизала, однако Енселю ни слова о нем не сказала, тем все и кончилось. И все же, он не оставлял попыток произвести на нее впечатление иными способами.

— Амлис Весс появится, скорее всего, в начале ночи, — говорил он сейчас, еще глубже вставляясь в машину. Грязные руки его были покрыты струпьями. И добавил, на случай, если Иссерли не поняла: — Сегодня.

— Я буду спать, — ответила Иссерли.

— Никому не известно, на какое время он прибывает. Может, улетит сразу, на том же корабле, как только погрузка закончится, — и Енсель изобразил одной рукой отлет корабля, бесценной возможности, поглощаемой пустотой.

— Ну, думаю, как только он появится, все и прояснится, — бодро произнесла Иссерли, снова пожалев, что выключила двигатель.

— Так что… я дам тебе знать? — предложил Енсель.

— Нет, — ответила Иссерли, постаравшись, чтобы голос ее остался ровным. — Думаю, не стоит. Ты можешь сказать ему, что Иссерли передает привет и желает счастливого пути, годится? А сейчас мне и вправду пора завалиться в постель.

— Конечно, — согласился Енсель и, нагнувшись, вытянул голову из окна.

Ублюдок, думала, отъезжая, Иссерли. Усталая и уязвимая, она перестала следить за собой и проговорилась о постели. Енсель несомненно с восторгом ухватится за эту подробность, возбуждающее доказательство недочеловеческой ничтожности Иссерли, и поделится им с другими мужчинами. Если бы она избавилась от него чуть раньше, он ничего не выведал бы и остался, как и все прочие, при предположении, что Иссерли спит в этом ее таинственном коттедже, по-человечески, на земле.

А вместо этого она в одно унизительное мгновение бездумно даровала ему вопиюще безобразную истину, картину, изображающую уродливое посмешище, которое лежит на странно продолговатой железной, накрытой обтянутой тканью ватой штуковине и спит, завернувшись в старые простыни, совершенно как водсель.

5

Поклявшаяся, что, когда придет корабль, она будет безмятежно спать, Иссерли лежала в полуночной тьме, прислушиваясь, ожидая его прибытия.

Собственно, она не передумала, заснуть ей не давала тревожная мысль о том, что ее могут вытащить из постели — мужчины или, еще того хуже, Амлис Весс.

А сильнее всего она боялась, что не услышит, как они стучат в дверь коттеджа, проспит поднятый ими шум. Тогда они смогут войти в дом, подняться в спальню и основательно разглядеть голую уродину, горгулью, храпящую на тюфяке. Кто такой, в конце концов, Енсель? Отребье Плантации, представления которого о тайне личности ничего общего с ее не имеют. И похоже, сказанное ею о том, что она не хочет, чтобы ее беспокоили, Енсель просто-напросто пропустил мимо ушей, а если не пропустил, так ему и забыть эти слова ничего не стоит. И, разумеется, он страх как хотел бы увидеть, во что обратили хирурги нижнюю часть ее тела! А вот хрен тебе!

Рассыпался в прах один час, за ним другой. Глаза Иссерли заплыли и свербели, запорошенные незримым песком бессонья. Она замедленно корчилась на своем ветхом, покрытом пятнами матрасе, вслушиваясь.

Грузовой корабль прибыл вскоре после двух ночи — почти бесшумно, Иссерли едва расслышала его за шумом волн Мари-Ферта. Но не сомневалась: это он. Корабль приходил каждый месяц и всегда в одно и то же время, и Иссерли во всех тонкостях знала его запах, великанский, сдержанный стон, который он издавал, причаливая к большому амбару, и вздох, который испускал, погружаясь в него.

После этого Иссерли еще долго лежала без сна, ожидая, когда из-за тучи выйдет луна, когда мужчины — Амлис Весс — осмелятся, наберутся отваги. Ей представлялось, как Амлис Весс скажет: «Ну что же, давайте посмотрим на вашу Иссерли», — и мужчины побегут, чтобы привести ее к нему.

Так она пролежала час, если не больше, свернувшись калачиком, держа наготове, на кончике языка слова «Пошли вон!». Боязливый свет луны, помявшись, проник в спальню, очертил призрачным карандашом ее скудное содержимое и остановился у самой кровати Иссерли. Снаружи начала свой еженощный концерт ушастая сова — завывания, взвизги, — одна-единственная тихая и спокойная птица ухитрялась выдавать себя за стаю существ куда более крупных, терзаемых страхом и болью.

Под эту серенаду Иссерли и заснула.

Проспала она всего минут пять, или так ей показалось, а проснулась в мгновенном смятении оттого, что кто-то нетерпеливо дубасил в дверь коттеджа.

Перепуганная, Иссерли резко села, прижав к груди скомканную простыню и сомкнув ноги. Стук продолжался, отдаваясь в голых деревьях эхом, создававшим впечатление, что некие призраки ломятся в двери десятков призрачных домов.

Спальня еще оставалась ее надежным прибежищем, а бросив взгляд в окно, Иссерли увидела, что ночную тьму только-только начала сменять предрассветная синева. Иссерли, прищурившись, вгляделась в стоявшие на каминной полке часы: половина шестого.

Она завернулась в простыню, выскочила на площадку лестницы, к четырехстворчатому окну, отперла его, высунула голову в ночь и взглянула вниз.

У двери стоял, энергично колотя по ней, Ессвис в лучшем своем фермерском наряде, дополненном войлочной шляпой и дробовиком.