Октавиан Август. Крестный отец Европы - Ричард Холланд

Теперь мы ясно видим, почему Октавиану понадобился — странное дело — почти месяц, чтобы добраться из Брундизия до Рима. Подобно современному политику, совершающему предвыборное турне, он показывал себя потенциальным избирателям и пробуждал в них надежду, что начинания Цезаря еще не погибли. Октавиану не приходилось давать кровавых клятв об отмщении убийцам; люди и без того часто взывали к нему как к сыну, для которого отомстить за приемного отца — дело чести. К тому времени как Октавиан добрался до виллы родителей в Путеолах, он повторил им — с выражением и на языке Гомера — слова Ахилла, сказанные над телом его погибшего друга Патрокла: «О, пусть я тотчас умру, коль не в силах за друга павшего мстить!»

Согласно греческому историку Аппиану, любившему эффектные жесты, мать Октавиана радостно приветствовала сына как единственного человека, достойного ее дяди, великого Цезаря.

Вероятно, самое важное из достижений Октавиана в этой поездке — то, что он бросил в почву семена, из которых вырастет его союз с Цицероном. Правда, почва оказалась каменистой. Впервые они повстречались на вилле проконсула, где гостили Бальб, Авл Гирций и Гай Вибий Панса, консул-десигнат на следующий год.

«Только что на виллу Филиппа прибыл Октавиан, — писал Цицерон Аттику и добавлял (похоже, не без иронии): — всецело мне преданный (mihi totus dedictus)». На следующий день, после более продолжительного визита Октавиана, Цицерон вынес о нем более зрелое и серьезное суждение. Октавиан, демонстрируя почтительность и пользуясь обаянием молодости, явно пытался завоевать дружбу старого политика, который по возрасту годился ему в деды.

«Свои называют его Цезарем, кроме Филиппа, и мы тоже не стали. Цезарем не может быть честный гражданин. Его окружают люди, которые говорят, что им нестерпимо теперешнее положение, и угрожают нашим смертью. Что же будет, когда мальчик приедет в Рим, где наши освободители, навек прославившись, не могут оставаться?»

На самом деле большинство заговорщиков к тому времени добровольно уехали из Рима. Бруту и Кассию как преторам пришлось пережить еще одно унижение — испрашивать у Антония на то дозволения, которое он дал с удовольствием. Антоний тем временем успел укрепить свой союз с Лепидом с помощью двух важных мер. Во-первых, он выдал дочь замуж за сына Лепида. Во-вторых, самого Лепида он сделал верховным жрецом — частично для того, чтобы не допустить к этому важнейшему посту Октавиана, которому Цезарь — предыдущий великий понтифик — желал его передать. Такая передача по республиканским законам не допускалась, потому что пост великого понтифика не был наследственным.

Убрав с дороги самых опасных врагов и временно добившись спокойствия на улицах, Антоний решил, что теперь может уехать из Рима. Это произошло 21 апреля; по совпадению именно в тот день Октавиан впервые пришел к Цицерону. Антонию требовался месяц, чтобы съездить на юг, в Кампанью, — проследить за расселением большого числа ветеранов, чьи призывы отомстить убийцам теперь, как он надеялся, поутихнут. Бывшие солдаты, если верить слухам, собирались убить Брута, если найдут его, и Антоний рассудил, что спокойней будет навсегда поселить их подальше от Рима. Брут и Кассий укрылись не так уж далеко — на побережье Лация, в Анции, один день верхом до Рима. Но в столицу они уже не вернутся.

В отсутствие Антония и до приезда Октавиана на Форуме и в его окрестностях произошло еще одно выступление цезарианцев. Приверженцы казненного самозванца Герофила поставили на месте воздвигнутого им, а потом разрушенного алтаря колонну, а после того как власти приказали убрать несколько статуй Цезаря, они устроили беспорядки.

Один из зачинщиков привел всех в мастерскую, где разбирали эти статуи. Подобная практика была нередка. Туловище и конечности статуи часто сохраняли и приделывали новую голову. Разъяренная толпа сожгла мастерскую дотла. Долабелла — теперь единственный находящийся в городе консул — вызвал войска. Солдаты убрали колонну и устроили жесточайшую расправу. Всех, кто сопротивлялся, казнили. Уцелевших рабов Долабелла приказал распять, а свободных граждан — сбросить с Тарпейской скалы.

Цицерон ликовал. В письмах из Путеол и одном письме из Помпей он до небес превозносил своего бывшего зятя. «О мой удивительный (mirificum) Долабелла! — теперь я говорю «мой», — писал он Аттику 1 мая. — Сбросить их со скалы! Распять на кресте! Повергнуть их колонну! Поистине героизм!»

Кассию он писал, что, узнав о действиях Долабеллы, испытал прилив оптимизма. Цицерон убеждал главного заговорщика вернуться в Рим, где ему ничто не грозит. Сам Цицерон, однако, уже собирался отправиться за границу и провести лето и осень в относительно безопасной Греции.

Несколькими днями ранее Цицерон получил письмо от Антония, который со всевозможной любезностью просил его о личном одолжении и в то же время предупреждал: «Хотя я не сомневаюсь, что твоя судьба, Цицерон, вне всякой опасности, я все же уверен, что ты предпочитаешь прожить старость в спокойствии и почете, а не в тревоге».

Цицерон, которому было немного за пятьдесят, понял намек и в ответ пообещал всегда идти навстречу любым пожеланиям Антония.

В тот самый день, 26 апреля, он написал Аттику и предсказал большую резню (caedem maximam) — истребление всех, кто желал смерти Цезаря, если они не присоединятся к Сексту Помпею или к Дециму Бруту, находящемуся в безопасности — в Цизальпинской Галлии с двумя легионами.

Октавиан добрался наконец до Рима, когда только-только окончилась суровая расправа Долабеллы с мятежниками. Если верить летописцам, когда Октавиан миновал городские ворота, вокруг солнца засиял большой разноцветный ореол — знамение, по-видимому, благоприятное. Чтобы не показаться высокомерным и не произвести ложного впечатления, молодой человек оставил большую часть свиты и вошел в город в сопровождении лишь нескольких человек — для охраны от уличных головорезов. Ведь он, в конце концов, пришел как проситель, ходатайствовать перед преторским судом о признании усыновления. Шаг этот был слишком важен, чтобы рисковать получить отказ, если кому-то из магистратов не понравится, как он демонстрирует свои силы. Октавиан, конечно, надеялся расположить к себе Антония, убедить его вернуть без борьбы деньги, взятые у Кальпурнии в ночь мартовских ид. Что же касаемо бумаг Цезаря, вряд ли Октавиан ожидал их вообще получить.

Антоний вернулся в Рим в середине мая. Его въезд в столицу был полной противоположностью прибытию Октавиана. Консула сопровождали шесть тысяч вооруженных воинов; столько людей насчитывалось в легионе, да и то редко — обычно в распоряжении командира легиона имелись пять тысяч человек. Когда Антония спросили, зачем ему шесть тысяч воинов, Антоний поразил Рим заявлением, что это, мол, его личная охрана. Более грубую демонстрацию незаконной власти трудно даже представить. Цезарь никогда не заходил столь далеко. Происходящее убедило оптиматов, что убийство диктатора не восстановило республиканской libertas, а напротив, подтолкнуло Рим в обратном направлении — к власти, устанавливаемой с помощью военной силы.

Как заметил Цицерон, деспота убили, а деспотизм остался. Теперь у Антония было в Риме больше сил, чем у Лепида, которому в любом случае предстояло покинуть город и управлять двумя огромными и лишь частично покоренными провинциями — одна в Галлии, другая в Испании. Стало ясно, что до конца года, когда истечет срок консульства, Антоний намерен набрать как можно больше войска. Для чего же ему целая армия? У Цицерона на сей счет сомнений не осталось: войско Антонию нужно, чтобы развязать войну со своими врагами и в конце концов захватить власть в стране.

11 марта Цицерона вновь посетил Бальб и рассказал, что Антоний не только расселяет в Кампанье ветеранов Цезаря, но и берет с них и их товарищей клятву поддержать эдикты Цезаря. Кроме того, он советует им всегда иметь свое оружие под рукой и в хорошем состоянии — до тех пор, пока оно не понадобится. Цицерон пожаловался Аттику: убийцы Цезаря действовали с отвагой мужей, но с разумом детей — заговорщики допустили ошибку, оставив в живых наследника. Цицерон явно подразумевал не Октавиана, а Антония (как политического наследника), и, стало быть, в юноше он не видел серьезного претендента.

По возвращении Антония в Рим Октавиан попросил его о личной встрече. Антоний согласился и заставил Октавиана прождать возмутительно долго у входа в сад Помпея, где была назначена встреча. Антоний держался заносчиво (superbe), в то время как Октавиан вежливо, но упорно отстаивал свои права на наследство, в том числе и на деньги, взятые Антонием у Кальпурнии. Консул резко отвечал, что денег у него больше нет, он уже потратил их на государственные нужды, да и в любом случае нужно еще выяснить, какова была там доля Цезаря и сколько денег принадлежало казне. Беседа оборвалась, когда Антоний заявил, что как консул он не обязан отчитываться перед молодым человеком вроде Октавиана, не занимающим никакого государственного поста. Он посоветовал юноше прекратить добиваться наследства, которое будет для него обременительно — учитывая, как много Цезарь обещал раздать. Тем не менее Антоний пообещал сделать все от него зависящее, чтобы провести соответствующий закон для признания усыновления.