Хроники неотложного - Михаил Сидоров

— …выходим из лифта — пять дверей, и ни на одной номера нет. Звоним в крайнюю: скорая! А мы вас не вызывали. А какая у вас квартира? Трехкомнатная, отвечают…

— …и целый день так. Светка к вечеру вконец осатанела. Просит на вызове: дайте полотенце, пожалуйста. Родственники ей: сколько? А она им: восемь!!!

Светка выглядит плохо — совсем сдала за последнее время.

— Уйду я, наверное, не могу больше. Приезжаем — встречает в трусах. Майка одним концом заправлена, яйца висят, и ногти на ногах штопором. Сорок один год, мужик, блин… Вы б хоть штаны надели! Я у себя дома, говорит. А потом: девочки, как там на улице? Что мне надеть? Ботфорты, нах!

— Обиделся. Теперь точно жалобу накатает.

— Не накатает. У него и ручки-то нет. И конверт чирик стоит.

Я высыпал на сковородку ассорти из пельменей. Сковорода зашкварчала и плюнула маслом. В дверях возник Валька Сметании с бутылкой пятого «Арарата».

— Здорово, Валь, сдал?

Валентин с утра на категорию сдавал. Семь лет без нее отработал и вдруг очнулся, сразу первую захотел.

— Нет.

— Да ладно!

Вроде чин чинарем: документы собрал, отчет напечатал, «за корочки» в кассу внес, в назначенный день пришел — чего еще?

— Что, серьезно, не дали?

— Первую — нет. Вторую.

— А я тебя предупреждал, — это Пашка Пак влез, — не дадут тебе первую без второй. Ты ж комиссию заработка лишаешь.

— Да какой там заработок — по четвертному на рыло?

— Тут, Валь, как в анекдоте про Раскольникова: одна старушка — рубль, а три старушки — уже трешка. Долго они тебя трахали?

— Минут тридцать. Ты понимаешь, обидно: стоит куча народу, и все с пакетами: пузыри, коробки; тортики-хуертики…

Все как положено, «пузырный занос»[50].

— …заходят и через минуту обратно, уже с категорией. Кто сдал, кто подтвердил.

— А ты, значит, без пакета пошел.

— Да неудобно мне!

Сметанин у нас не от мира сего. Как ухитрился до тридцати дожить — непонятно. В дикой природе такие погибают в гнезде.

— Неудобно, Валентин, знаешь что?

— Знаю.

— Ни хрена ты не знаешь! Знал бы, подал бы на вторую и обмывал бы сейчас.

— Так вторую я и так получил.

— Только тебя перед этим мордой по столу повозили. Остальные прошли с блеском?

— Минут за сорок.

— Нормалек, уложились. Давай свой пузырь, выпьем с горя. Да не журись, через полгода по новой сдашь.

— Ага, как же! Они меня наверняка запомнили.

— Да уж, тебя такого не запомнить трудно…

Когда коньяка мало, его лучше в чай наливать. И вкус приятный, и входит мягко, и приход незаметный. И выхлопа нет. Мы сидели, прихлебывали — отдыхали.

— Как мало все-таки надо для счастья.

— Полной гармонии все равно не бывает.

— Это потому, Валь, что ты никогда умных людей не слушаешь. Сунул бы этот «Арарат» комиссии, и была бы тебе сейчас полная гармония. Вот скажи честно: скидывался, когда на «нужды кафедры» собирали?

— Нет. Мне сдать проще.

— Проще, говоришь? Ну-ну.

Валя похож на Дон Кихота: костистый и угловатый — сплошь суставы да ребра. Руки-ноги длинные, ботинки сорок последний размер, и ладони как БСЛы. Так и сдохнет со своей второй категорией.

— Вон, Савиных — деревяннее Буратино, а категория высшая. Помнишь автуху у ЛМЗ, после которой нас «Комсомолка» обгадила?

— Ну.

— Баранки гну! Раньше всех кто там был? Савиных. Заслуженный врач, высшая категория, медаль «За Трудовое чего-то там». А что она делала до нашего прибытия? А ничего. Ждала, типа, пока пострадавших извлекут. А когда мы приехали? Тоже ничего, потому что пострадавших мы быстренько разобрали. Потом к ней подошли: мол, чё за дела? Она дурочку включила: ой, говорит, все так быстро, так быстро, я прям и сообразить не успела, а вы такие молодцы, такие молодцы… а сама, падла, как только нас увидала, съе…ла куда-то и не показывалась, пока остальные не подкатили. Оценку ситуации не провела, ответственному[51] не доложила, помощь не оказала.

— О чем ты говоришь? Когда Александр Иваныч за рулем умер, она даже не реанимала его: типа, все равно бесполезно — ТЭЛА[52]. Леха в одиночку качала; эта же лишь покуривала и направление в морг заполняла. Утром сдает карту вызова, а там реанимация — от и до. Мол, рубилась до последнего, падла омедаленная!

Ожил Егорка Маринин:

— Я когда служил, у нас начальником заставы капитан Мансуров был. Налижется, бывало, ночью как следует, заставу в ружье поднимет, и на «взлетку» всех, в полной выкладке. Сам на стул сядет, в центре, а мы по периметру строевым рубим, ложками по каскам шарашим и кричим: «Да здравствует император Мансуров!»

— Егорыч, я чё-т не понял: эт ты к чему?

— Да все к тому же. Мансуров, чтоб личный состав от безделья не охренел, гонял нас по-черному: огневая подготовка, связь, тактика. Физподготовка, рукопашный бой, ножи кидали. Неуставняка вообще не было, веришь? А на него зам стучал, и капитана постоянно по шапке били. Замполиту Мансуров вечно политзанятия сокращал: то захват диверсионной группы затеет, то стрельбы из НСВ…

— Из чего?

— Пулемет станковый «Утес», двенадцать и семь калибр. Чумовая машина. По ленте на рыло — оргазм!

Егорка засахарил чай.

— Короче, когда с пьянством бороться стали, зампал капитана вломил. Мансурова поперли за дискредитацию, а когда он от нас улетал, то все мы как заорем: «Да здравствует император Мансуров!» Замполит перед строем бегает: «Прекратить! Отставить!», а мы стоим — и до хрипоты. Орали, пока вертушка в точку не превратилась. А замполита потом довели — на стену лез и, в конце концов, сдриснул от нас…

После коньяка с чаем потянуло прилечь. Надо пить на ночь, иначе не расслабиться: не сон, не явь — полубред какой-то. А накатил сотку — и спишь спокойно. Многие пьют. Так легче, гораздо.

Лег — умер.

Позвали — встал.

И с утра человек.

А вот если не выпьешь — кранты. Два-три мучительных пробуждения с гарантией. Слышишь диспетчера, встаешь, берешь вызов, садишься в машину, едешь… и просыпаешься от рывков за плечо: «Чё, б…, ну ты чё, ваще уже?!» Из селектора вой, водила злющий, разбуженные коллеги емко выражают тебе свое недовольство.

Или наоборот. Двадцать семь, поехали, двадцать семь! Встаешь, влезаешь в кроссовки, подходишь к диспетчерской и, наткнувшись на удивленное «тебе чего?», с невыразимым облегчением заваливаешься обратно — приснилось. А через пять минут снова: в седло!

Вернулся ночью на станцию — все на месте, ура! И в сон, как в трясину, ни хрена не слышишь, мозг реагирует только на свой номер. Народ разъехался, а ты и не в курсе. Двадцать семь, поехали, двадцать семь…Черемушкин, сволочь, а ну встал быстро!!! Подрываешься и с матом к диспетчеру: какого черта — не моя ж очередь?!

За утренним чаепитием иначе, чем «эти суки», пациентов никто и не называет…

— Внемли, Вениамин, сей аспид на нас блядословно хулу изблевал!

Изрытые угрями щеки, пакля волос, страшно косящий вбок глаз. Белесые руки, рубцы, убогая синь наколок. Люмпен. Распухший нос, разбитая бровь, порванное пополам ухо. Пот, винный выхлоп, засаленный ворот блестящей, навыпуск, рубахи.

— Слышь, мужик, — Северов заметно устал, — или тебе нужна помощь, или сваливаешь из машины. Одно из двух. Бычить тут ты не будешь.

— Чё, до х… умный?

Веня распахнул дверь.

— Пшел вон!

— До х…смелый, да?

— Уходи по-хорошему, а?

Просительная интонация ввела его в заблуждение. Выбросив руку, он схватил Северова за промежность, сжал и радостно оскалил плесневелые зубы:

— Ы-ы!

Веня кинул на меня останавливающий взгляд и как-то обыденно ткнул клиенту пятерней в глаза. Замычав, тот опрокинулся на спину, прижав руки к лицу, и, суча ногами, перевернулся ничком. Секунду Северов смотрел на него сверху, а потом накатил ему по затылку. Что-то хрустнуло, и клиент стих. Из-под лица стремительно поползла красная лужа.

— Я надеюсь, ты понял за что? Че, кто у нас сегодня по лицам и челюстям?

— Не знаю. Ты ему глаза-то не выколол?

— Ну что я, фашист, что ли?

Он пнул его кроссовкой:

— Э, презерватив, вставай давай. Вставай, я сказал!

Тот сел.

— Руки от морды убрал!

Убрал.

— Закрой глаз. Меня видишь?

— Вижу.

— Теперь второй. Видишь?

— Вижу.

И без того распухший нос принял теперь совершенно безобразную форму. Из него лила кровь.

— Тампоны с адреналином и пращу[53] на нос.

— Четырнадцать-восемь-шесть.

— Слушаю внимательно.

— Тебе сколько лет, сволочь?

Клиент был кроток и тих.

— Двадцать шесть.