Газета День Литературы # 131 (2007 7) - Газета День Литературы

"Почему его взяли в армию? Ведь у студентов тогда была бронь", – без тени сомнений утверждает Швейцер, словно она ведала мобилизационными вопросами Генштаба. Да в Литинституте не было никогда никакой брони!

"Если он "убыл в медсанбат", то почему он туда не "прибыл" или почему его не нашли среди мёртвых?" – путает карты мадам – полный профан в вопросах военной администрации. Так будет известно, в тот жаркий июльский денек наступательной операции "Багратион", когда тяжело раненного бойца Эфрона санитары вытащили с поля боя (без рук? без ног? с разорванным осколками снаряда телом?..), еще 300 человек из 3-го батальона – как корова языком слизала! Батальон больше никогда не упоминался в документах 437-го полка. И все, павшие в бою смертью храбрых, "убыли" туда, где архивы не ведутся – даже для таких ревнителей протоколов, как мадам Швейцер.

А парень из похоронной команды, слава Богу, успел хоть наметить так называемые кроки – место, где и кого закопали из убиенных да умерших от ран. Те, крестики, спешно набросанные на случайных крохотных листочках бумаги, сохранились в военкомате. Именно потому и сохранились, что был уже не 1941 год…

Вот в те края, которые с лейтенантских лет хорошо знал с высоты полёта и мог на память вычертить карту с массой населённых пунктов, извилинами рек, дорог; в края, где упокоился сын Марины Цветаевой, сразу я как-то не сообразил послать очерк о нём. Надоумила Ариадна Сергеевна. И вскоре добрые белорусы опубликовали в журнале "Неман" рассказ о судьбе рядового войны.

В "застойные" годы родился девиз "Никто не забыт и ничто не забыто". Богатств у нас в стране хватало, так что от установок памятников, обелисков, могил "неизвестным солдатам" (с вечными огнями) старая власть не открещивалась.

Это нынче: Чубайс захочет и может задуть, к ядрёной фене, все огни России – "веером"!

А тогда я сделал запрос в Браславский райвоенкомат по поводу могилы неподалеку от деревни Друйка и получил незамедлительный ответ. Действительно, на территории Друйского сельсовета есть могила красноармейца Г.Эфрона и на месте его захоронения недавно установили памятник. Военком подполковник Забелло оказал любезность и с ответом на мой запрос прислал три фотографии: деревья с опавшими листьями, заснеженная могила и обелиск, на котором короткая надпись: "Эфрон Георгий Сергеевич погиб в июле 1944".

Именно на том месте, куда привёл меня журналистский поиск, и оказалось захоронение сына Цветаевой. Могилку "неизвестного солдата" все годы после войны не забывали добрые люди: на многострадальной белорусской земле каждая четвёртая деревня сгорела, в каждой семье кто-то погиб, не вернулся домой…

Ну, а тогда, закончив отпуск, я встретился с Анастасией Ивановной. Зашёл разговор о письме Швейцер, и я спросил, кто это – такая легкокрылая заокеанская критикесса? Анастасия Ивановна улыбнулась и, похоже, без всякого интереса и к тому письму, и к автору его, заметила: "Так, одна окололитературная дама. Крутилась в ЦДЛ, потом уехала в Америку. И вот пишет…"

Повторением в известной серии издательства "Молодая гвардия" своей книжки о жизни Марины Цветаевой мадам из штата Массачусетс всколыхнула былое. Как много лет назад, резанули по сердцу слова её письма Анастасии Ивановне: "У Вас семья, внуки, Вы думаете об их благополучии. Но вы могли бы написать правду для будущего, "в стол". А если и это Вам не по силам, – поучала Швейцер, – есть ещё один хороший способ не принимать участия во лжи – молчать".

Экая, однако, окаянная сила – то "хуцпе"!..

Сергей Шаргунов ОРЁЛ ВАНЯ

Отрывок из романа "Птичий грипп"

Он был похож на орла. С детства его отличал от других орлиный взор. В орлином взоре запечатлена гроза.

Клюв ему погнули в последнем классе на занятии по физкультуре: учительница довела их до одури бегом по кругу и прыжками, и они налетали друг на друга, ничего не соображая. Одноклассник заехал Ване плечом по носу, и нос наклонил вниз.

Из всего своего гардероба Шурандин предпочитал безразмерный серо-коричневый мохнатый свитер, напоминавший орлиное оперение. Причудливым объектом гордости были также ногти – длинные, ухоженные, сероватые когти.

Итак, Шурандин был писатель, но однажды ему надоело писать, хотя написал он за короткую жизнь мало.

Еще каких-то пять лет назад Шурандин не был писателем. Но он выскочил из ряда вон. Он нагло выломился, и знал: что бы ни написал, получит читателя, обрастёт шумом восхищения и злобы.

Сначала он сочинял рассказы. Печатал их на компьютере вслепую, не контролируя себя, чтобы не тормозить, а, отбарабанив страницу, обнаруживал лихой слог. Он рассказывал про свой первый поцелуй в летнем детстве, про то, как при нём мужик в ярко-красной куртке прыгнул под поезд в метро, про то, будто надоедливая учительница по физкультуре превратилась в тёмный, крепко заваренный чай.

Закончил школу, поступил в языковой вуз. На экзамене по французской грамматике, когда надо было готовиться к ответу, Шурандин увлечённо – мелко-мелко, чтобы не разоблачили – записывал строчки из нового рассказа. Ребята опоздали на автобус, и теперь они в ночной прохладе, на краю осеннего пугающего леса, а по дороге редко носятся ослепительные слитки машин… Сочинив, он скомкал листок и запрятал в карман.

Иван старался не поддаваться на провокации. Каждый предмет, любая деталь, первый встречный, всё становилось образом-провокацией. Ваня боялся запутаться и погрязнуть в образах. Боялся их запоминать. Всё равно образы забываются, и, попытавшись их воспроизвести дома, засев за компьютер, он только понапрасну будет ломать голову.

На первом курсе Шурандин решил отнести подборку рассказов в журнал "Новый мир". Он слышал, что это главный журнал в литературе. Туда и направил свои стопы.

Он нёс рукопись, на самом деле не очень-то веря в успех. Он вылез из метро "Пушкинская" и побрёл в редакцию, еще не подозревая, что с каждым шагом приближается к победе, и каждый квадрат асфальта под кроссовками укорачивает его путь. Шаг, опять шаг. Дверь в переулке. Клавиша. Гудок. Дверь запиликала.

Рассказы взяли. Он написал новые, взяли и их. И всё же – журнал-толстяк был высоколоб. А вдруг я сушёный эстет, а? – спросил у себя Шурандин.

Он написал повесть. Лихорадочно, за двадцать дней настучал на компьютере всему свету – историю ненормальной страсти подростка к коварной, криминальной и отвратно обольстительной бабе. Про любовь. Журнал струхнул печатать.

Шурандин пошёл в ночной клуб, всю ночь плясал на танцполе с девчонкой из Перми. На рассвете он сел с девчонкой за столик на зябком воздухе у клуба, и, пьяно шепелявя, она спросила, чем он занимается. Пишет он…

– Так есть же премия! – неожиданно шумно обрадовалась она. – По ящику показывали. Отошли туда! Потом – с тебя французские духи.

Эта рассветная девочка так, хмельным мимоходом обмолвившись о какой-то премии, дала ему импульс.

Он отправил повесть в большом жёлтом конверте.

Через полгода премию ему вручали. Он обыграл сорок тысяч своих соперников…

Ночь после премии Шурандин опять провёл в клубе. Кто бы мог подумать – он её встретил снова, пермскую девочку! Она увивалась вокруг крупного, агрессивного бугая. Иван начал приближаться, танцуя, но эта девушка в скользящих оранжевых и розовых бликах, словно осыпаемая икринками, сделала страшные глаза: я не знаю тебя, не лезь, а ну пляши в тот край! Он чувствовал похоть и одиночество, и не желал подтанцовывать ни к кому больше. Музыка ритмично трахала мозг. Блики скользили, тьма колебалась, невидимые рыбы метали электрическую икру…

Наутро, обвязав лоб мокрым полотенцем, он сел за роман. Про то, как погибнет в войне с миллиардным Китаем. И сделал за месяц.

Стали выходить книги. Он стал писать с оглядкой, вдумчиво, заранее просчитывая мнение критики. И поймал себя на том, что наблюдательно, со стариковской бдительностью озирается, карауля образы. Он усаживался за текст, но, совершив легкую пробежку по клавиатуре, возвращался к началу – перечитывал первое слово, менял на синоним, подбирал иной вариант, пока не выдыхался…

Вот оно, бесплодие!

И тогда он решил стать политиком.

Шурандин придумал собрать на литературный вечер друзей-писателей, чтобы те почитали прозу и стихи. И позвал на этот вечер важного думца, у которого просил оплатить фуршет – водку, сок и сэндвичи. Друзей-писателей Шурандин бодрил, превращал, оторванных и нелюдимых, в компанию, вместе они пили, болтали, болтались по Москве… Какими они были? Некая застенчиво-резкая девица, автор скандальных новелл, румяная, красноволосая, дородная, похожая на красный фонарь. Совсем другая – хрупкая блёклая девчушка-стихотворица, похожая на былинку. Коренастый замкнутый паренек с Урала, прозаик, похожий на запылённый валик советского дивана. Нервно-улыбчивый, похожий на зубочистку, москвич, бросивший всё и уехавший лесничим на Алтай, откуда он вернулся с покладистой раскосой женой.