Газета День Литературы # 131 (2007 7) - Газета День Литературы

Оглядываясь назад, в даль времени, порой думаю: а вот сейчас взялся бы за такое дело, взвалил бы на себя такой груз? Ответить утвердительно не могу. Хотя в архивах я работал немало: вел поиски своего 19-летнего дяди Гены Семёнова, погибшего под Алексиным в 1942 году, дяди Мини Лесняка, жизнь положившего где-то в боях под Смоленском в сорок первом, своих однополчан, летчицы Лили Литвяк, пропавшей без вести, Володи Микояна. Многое удавалось узнать, но могилы…

Известно, исход любой войны решает солдат. Ему посвящают свои мемуары полководцы и военачальники – это в мирное время. А в войну полк пехоты – три тысячи молодых жизней – хватало на месяц. Что там было писать о тех тысячах? Где, какие бумаги могли остаться о рядовом Великой войны Г.Эфроне? В лучшем случае, мог отыскать общий список награждённых, скажем, за успешный бой, в котором какой-нибудь красноармеец Сидоров отличился и заработал медаль "За отвагу". Вот в списках потерь, опять же общих, того Сидорова отыскать было проще. В полк-то он прибыл, но потом убыл. У мадам Швейцер и вопрос – на засыпку: "А куда убыл?" А на седьмое небо!.. Все документы вместе с батальонной полуторкой, походной кухней и лошадьми прямо так к апостолу Павлу и убыли. Санитарка 183-го медсанбата Катя Матвеева, конечно, старалась поскорее вынести с поля боя раненого солдатика – сразу под нож хирургу. Выжил – хорошо. Не выжил – на то, знать, воля Божья. Вперёд, на Берлин!..

Генерал И.М. Чистяков рассказывал, как пробивались наши войска к сиротинскому узлу сопротивления, как действовал 437-й стрелковый полк. Кратчайший путь лежал через болото. Первым в него двинулся ночью 158-й стрелковый полк. Вслед за пехотой артиллерию и прочее военное имущество полка тащили сотни лошадей. В темноте они пугались, вести их приходилось под узцы. К рассвету полк всё-таки вышел из болота. Бойцы на ходу выливали воду из сапог и продолжали путь дальше.

Противник не ожидал, что русские одолеют за ночь такую естественную преграду, поэтому не был готов к отражению удара. Утром наши овладели Сиротином. А командующий фронтом И.Х. Баграмян все подгонял: "Ускорьте, ускорьте темп наступления!" "Я и сам понимал, что значило бы подойти к Западной Двине с опозданием – противник сумеет хорошо подготовиться на берегу. Придётся долбить его оборону, а это потребует куда больше сил, а главное – жертв, – вспоминал Иван Михайлович те напряжённые, решающие мгновенья броска через водный рубеж: – Западная Двина – река широкая, быстрая, левый её берег, который занимал противник, командует над нашим, правым. И вот что мы увидели: всё водное пространство покрыто людьми! Кто на досках, кто на бочках, кто на брёвнах, кто вплавь к противоположному берегу…"

В этом аду под минометным огнём перебирался на рубеж, занятый противником, и красноармеец Эфрон. Он был в роте, которой командовал Гашид Саидов. Ему оставалось воевать еще долго – до 7 июля… Но Швейцер со своих стратегических высот имеет и на этот счет особое суждение: "Нельзя же всерьёз принимать слова командира роты, в которой якобы воевал Мур, – рассуждает мадам и выражает своё недовольство: – Вот все, что он "помнит": "Скромный. Приказ выполнял быстро и чётко. В бою был бесстрашным воином". Мадам раздражённо комментирует ответ командира роты на моё письмо с фотографией Георгия: "Это самый элементарный штамп официальной "положительной" характеристики". Эх, мать честная, да есть ли такие слова, чтобы в служебной характеристике передать хотя бы частичку того великого солдатского мужества, стойкости, терпения, которые проявляли все – не только красноармеец Эфрон, – выбираясь из болот, форсируя реки, бросаясь в огненные метели войны…

"После войны в Москве был слух, что Мур даже не доехал до фронта, что его за "строптивость" застрелил какой-то сержант прямо в казарме. Я много лет спустя слышала это от двоих, не связанных между собою человек", – нагнетает страсти мадам Швейцер. И дальше: "Письма Мура скорее наводят на мысль о том слухе".

Ну, конечно, конечно. Вот, например, такое письмо: "Я теперь ночую на чердаке разрушенного дома; смешно: чердак остался цел, а низ провалился. Вообще, все деревянные здания почти целы, а каменные разрушены. Местность здесь похожа на придуманный в книжках с картинками пейзаж – домики и луга, ручьи и редкие деревца, холмы и поляны, и не веришь в правдоподобность этого пейзажа, этой "пересечённой местности", как бы нарочно созданной для войны". Кто сочинил письмо? Да тот сержант, который застрелил Георгия. Он всех убивал за опоздание в строй. А вечером садился и писал солдатским вдовам и родным тёплые письма. Эфрон – москвич, интеллигент, значит, дави на басы: ну, там о Чайковском, Рахманинове, всяких книжках…

"Завтра пойду в бой… Абсолютно уверен в том, что моя звезда меня вынесет невредимым из этой войны, и успех придёт обязательно…" – это письмо его тёткам. А вот для цензуры: "Слава Богу, радуют победы…"

Это уж точно! Парня "застрелил какой-то сержант прямо в казарме", а письма идут и идут… с фронта. Георгий рассказывал тётушкам, что в той казарме у него было "очень много начальства": и командир роты, и командир взвода, и парторг, и старшина роты, и помощник старшины роты, и командир отделения, и дежурный по роте. "И это, не считая батальонного начальства". Он не упомянул еще секретарей комсомольских организаций той же роты, батальона, полка, которые, положа руку на сердце, как и перечисленные выше командиры, употребляли вслух нехорошие слова!..

"Не могу объяснить, – недоумевает Швейцер, – как это увязывается с письмами Мура с фронта?" В самом деле, он ещё и о природе пишет: "Здешние места замечательны для прогулки… идти по здешним полям доставляет удовольствие"…

О природе ладно. Она и в Штатах природа. А вот то, что лихой мат уже не режет тонкое ухо красноармейца Эфрона – это никуда не годится. Да что там, ещё и о национальных особенностях русского веселья заговорил! "Элемент тоски и грусти присущ нашим песням, что не мешает общей бодрости нашего народа, а как-то своеобразно дополняет ее", – рассуждает Георгий. Но этого не может быть! Швейцер убеждена: "Он родился в Праге, в Чехословакии!" "Родиной чувствовал Францию!" "За что он мог полюбить эту страну?"

А Георгий всё пишет: "Одно совершенно ясно теперь: все идёт к лучшему, война скоро кончится и немцы будут разбиты!" Ну, как есть – отличник политической подготовки!.. "Я увидел каких-то сверхъестественных здоровяков, каких-то румяных гигантов-молодцов из русских сказок, богатырей-силачей". Ох, и обработали мальчика большевицкие комиссары… "Играет штабный патефон. Как далека музыка от того, что мы переживаем! Это совсем иной мир, мир концертных залов, книг и картин, мир, из которого я ушёл и в который я вернусь когда-нибудь…" Ну, что ты скажешь! Ему надо быть расстрелянным в казарме, на худой конец, разгуливать в Париже или в Берлине, а он плетёт о каких-то концертных залах! Да ещё в этой России…

"Муру не за что было любить Россию…" – от гнева задыхается мадам Швейцер. А я вот читаю последнее, предсмертное письмо Георгия, которое заканчивается словами: "Жалею, что я не был в Москве на юбилеях Римского-Корсакова и Чехова!", и вспоминаю невыразимо тревожные минуты молчания, руки и взгляд, выдававшие состояние души Ариадны Сергеевны, когда она прочитала выписку на брата из книги учёта полка.

– Одного этого – так много… – сдавленным голосом, тихо произнесла она, отошла к полочке с книгами, что-то там достала и, вернувшись, протянула мне кипарисовый крест с распятием. – Это наш, фамильный. От моей бабушки Елизаветы Дурново. Крест из Иерусалима. Вот перламутровые символы, надпись… Это вам…

Умерших от ран и убиенных в бою хоронили зачастую на месте, где смерть застанет, порой, просто вдоль дорог – чтоб легче отыскать потом. После войны страна возрождалась из руин – не до братских могил было. Так и стояли солдатские пирамидки, словно вехи на пути к Победе, – от Сталинграда до Берлина. У меня и сейчас хранятся письма с указанием мест одиноких захоронений, солдатских могил на окраинах миру неизвестных деревушек, обозначенных в сводках боями местного значения.

…Кроме полковой выписки учёта потерь в архивах о рядовом Георгии Эфроне ничего не сохранилось. Да и какой архив мог быть у солдата! Тогда в поиске его я пошёл боевой дорогой 437-го стрелкового полка: в Центральном паспортном столе выписал ровно сто адресов парней, призывавшихся из Москвы и Подмосковья – тех, кто оказался в полку и 183-м медсанбате вместе с Георгием, и разослал их в надежде на ответ. Письма летели и в белорусские деревни Заборье, Поддубье, Коковщизна, Орловка, Еленцы, Бертовщизна, Гороватка… Но отовсюду отвечали: нет, такой солдат не значится ни в каких документах, нигде не захоронен…