Источник солнца (сборник) - Юлия Качалкина

Если сможете, конечно.

Любое произведение, как завещал нам бессмертный Шкловский, пишется соотношением автора и героя. И никак иначе. Для этого у автора широта сознания должна быть необыкновенная: надо держать картинку и смотреть в эту картинку трезвым взглядом на манер булгаковского Максудова. И главное, научиться получать удовольствие от процесса.

Не знаю, кто из рассказанных людей на этой далеко не первой странице занимает меня больше всего.

Один мой знакомый писатель любил говаривать: пиши лишь о том, что сам испытал. Поначалу значения этих простых слов не понимаешь. Ведь как, казалось бы, можно иначе? Но тут все куда сложнее. На этот счет есть у меня афоризм собственного изготовления: в двадцать лет узнать, что дерево называется деревом, это же так здорово! Если не спешите, подумайте над этим. Я пишу о сорокасемилетнем еврее, будучи тридцатилетней русской женщиной, лишь по одной связанной с вышесказанным причине: оба мы люди. И, может быть, раскладывая его жизнь по полочкам, я что-нибудь пойму в своей.

…Артем учил Сашку кататься на велосипеде уже не первый год. И не второй. Точно так же он учил ее прыгать в скакалочку, играть в футбол, столь им самим любимый, и совсем не спортивную «Монополию», которая была их с Валей ровесницей. Обычно обучение сводилось к следующему: Артем скакал как заводной раз двести перед безмятежно взиравшей на все это сестрой, потом катался перед ней на старенькой своей «Каме», потом забивал и сам же отбивал голы в импровизированные ворота, представлявшие собой две сосны, соединенные турником (дело бывало как правило в Тарусе), – а там играл партеечку в «Монополию» (Саша никак не могла понять прелесть покупки несуществующих фабрик на несуществующие деньги), – и при всем при этом умудряться радоваться подобному время провождению. А Сашка невозмутимо наблюдал за впавшим в детство братом со стороны и втайне мечтала, чтобы он, когда наиграется, отпустил ее рисовать. Артем Сашкиного философского стремления к неподвижности понять не мог и всячески стращал ее: то угрозой избыточного веса, то тем, что другим с ней будет скучно – ничего не умеющей. Сашка слушала его, верила ему и по-прежнему – так только дети одни умеют встать на две точки зрения одновременно – продолжала любить пряники, избранное общество брата и рисовать. «В Сашкином возрасте мы, помню, ни на минуту не приседали», – делился размышлениями с факультетским другом Артем. Факультетский друг, давно висевший в списке на отчисление за академическую неуспеваемость, жил бобылем, снимал квартиру, работал в желтой бульварной газете и любил Артема за его слепую жизненную непосредственность – когда нравится, считать себя и циником, и скептиком, и умником, а на самом деле – и верить, и любить, и надеяться всякий раз как последний. И друг, поддаваясь влиянию Артема, поправлял сам себя: как первый.

А Артем учил сестру быть другой, любя ее такой, какая она есть, но не догадываясь об этом.

Никто не догадывался об этом.

И сегодня Артем снова проехался по Красноармейской в оба конца на радость удивленным прохожим. Сашка прошлась за ним туда-сюда со скучающим видом и повеселела, только когда он спрыгнул с седла на землю. Ей очень нравилось, как катается Артем.

«Кама», проехавшись в свою очередь на Артеме до седьмого этажа, была водружена на законное коридорное место и там забыта, к пущей радости Сашки. Сашке не терпелось продемонстрировать Артему «свежую нарезку» из найденных на Настином журнальном столике глянцевых «Каравана» и еще нескольких того же рода изданий. Любимым Сашкиным делом было вырезать, скажем, Кристину Орбакайте, корявенько так приклеить ее поперек альбомного листа, обвести фломастером в рамочку и написать тоже корявенько: «Частная жизнь Кристины». И отсюда начинала придумываться невероятная по красочности и точности подробностей частная жизнь и без того не обделенной вниманием звезды. Аналогичных художнических измышлений у Сашки за последний год накопилась целая сумка. Ее-то Сашка и упаковала в первую очередь, когда ей сообщили о предстоящей длительной вакации в доме Декторов.

И тут Сашка была бы в полном праве повторить о себе все, сказанное об Артеме: она пролистывала перед его невозмутимым взором десятки пестрых альбомов, и вся их пестрота не вызывала в нем ни искры притворной заинтересованности. Да, может, это и неплохо было. Потому что Нестором Раковым, счастливо выдуманным Сашкой во времена ее вынужденного безжурналья, Артем интересовался вполне. Как бы вам так объяснить: объективно, без скидки на близкое родство с автором. И Сашка к Нестору Ракову относилась как к существующему на самом деле герою, рожденному не произволом ее воли, но вселенским произволом жизни.

…И они женили Нестора Ракова в третий раз! Третья жена – яркая блондинка с синей подводкой вокруг кукольных глаз – обещала быть верной и последней. Хотя если последней, то как же тут было продолжать семейную эпопею жизнерадостного сантехника? И все же Сашка верила: эта ему не изменит. Уж точно.

Артем мужественно выдержал сестринский натиск с журналами и, когда она закончила, попросился уйти, взяв с Сашки слово сидеть тихо до прихода кого-нибудь из взрослых.

У Артема с утра, несмотря на велосипедную активность, был вид, точно ему кто-то обещал и не позвонил. Сашка именно так могла это назвать.

Артем на кухне тщательно выбрился, причесался, оделся и пришел к Сашке, чтобы спросить, очень ли грязной была его голубая футболка. Сашка, критическим взглядом окинув проступившие на его спине желтые полосы, сказала, что не очень и спросила, куда это он идет. Артем ничего не ответил. Только улыбнулся. Уходя из дома, он всякий раз испытывал радостное чувство потенциального приключения. Которое, замечу, почему-то замедляло с ним случиться.

Сашка, проводив брата, ощутила себя временной хозяйкой огромной квартиры. В отсутствие взрослых полагалось делать что-то, в их присутствии запрещенное. Но Сашкина фантазия не справлялась с необъятностью предоставляемой возможности. И ребенок растерялся. Чувство анархии, дремлющее до поры до времени в душе каждого ребенка, не находило теперь себе никакой поддержки. Можно было взять Настину косметику, постучать на Евграфовой пишмашинке или даже залезть в Валин письменный стол – три занятия Сашка себе кое-как придумала. Придумывая, она переходила из комнаты в комнату и наконец добралась до кухни.

Сашка очень любила конфеты. За лишний пряник согласилась однажды пробежать пять раз вокруг дома. Дело было в Тарусе, и Настя, изобретшая за вечерним чаем подобную экзекуцию, от души смеялась над Сашкиной готовностью пойти на все ради желаемого. Пряник был съеден. Но круги так и остались в области гипотетического.

Настя, сама не привыкшая ограничивать себя в еде, как это обычно делают спортсмены, с годами все чаще замечала признаки подкрадывающейся полноты. Теперь иной раз на завтрак Серафима Ферапонтовна, любившая Настю как дочь и растившая ее после ранней смерти родителей, приносила ей обезжиренный творог и сыр. Кашу Настя не ела. Но от сыра, как Сашка от пряника, отказаться не могла. На днях Настя, разделявшая с племянницей ее страсть к еде, купила Сашке большущую коробку «Рафаэлло». Конфеты стоили пятую часть зарплаты Сашкиного папы и, ясное дело, обычно заменялись более дешевыми ирисками и прочими шоколадками. Сашкин папа работал электриком и пил. На это пятой части зарплаты как раз хватало.

Так вот. «Рафаэлло» в красивой белой коробочке сквозь прозрачное пленочное окошко поглядывало на Сашку с полки и обещало неземное удовольствие. Какая там косметика и пишмашинка! Сашка вскарабкалась на стул и совсем было уже дотянулась до источника наслаждения, как… Евграф Соломонович кашлянул у нее за спиной. Он успел вернуться и незамеченным обнаружить место Сашкиного хулиганства. До обеда было еще слишком далеко и тем любопытнее ему казалось понять, чем закончится Сашкин поход на кухню. Евграф Соломонович, эпикуреец в душе, никогда не прерывал замеченную шалость. Он наблюдал, тем самым в ней участвуя. Он цеплялся за чужую жажду жить.

– Привет, Саш. – Евграф Соломонович по-змеиному вполз на кухню и прислонился к холодильнику. Сашка не успела спрыгнуть на пол. – Ты тут… э-ээ… в окно смотришь? Второй раз застаю тебя стоящей на стуле.

Сашка, догадавшись, что так просто от Евграфа не отделаешься, замерла, мечтательно завела глаза кверху и затем сказала:

– Что-то «Рафаэлло» хочется…

Евграф Соломонович не выдержал и улыбнулся:

– А мне сегодня так хотелось кофе! Не представляешь себе! Ан нет. Нельзя. И я ограничился чаем. – Евграф Соломонович дружелюбно моргнул племяннице поверх очков.

Своеобычная ирония над этим ребенком действия не имела никакого, и Евграф Соломонович позволял себе отдохнуть. Ему сейчас действительно ничего не хотелось, кроме как смотреть на какую-то долю родного ему человечка и лениво ловить усилием воли обрывки собственных мыслей. Одна тревожила его особенно: сегодняшний приход к Воле был зряшним. И лишним. Если дома случается мусор, имей мужество не тащить его в дом друга. Потому что там не помойное ведро. А мы очень часто об этом забываем. Евграф Соломонович слегка казнился по этому поводу. Сильно казниться он себе запретил, когда врачи диагностировали у него язву. Возможно, он даже пожалел сейчас, что конфеты купила Настя, а не он сам. Он ведь тоже их любил когда-то.