Источник солнца (сборник) - Юлия Качалкина

Артем давно взял себе за правило никого и ничего не бояться, и поэтому в обращении с Сашкой был взросл и остроумен ровно в таких пределах, в каких позволял себе это с Дроном, например. Или с Евпатом – еще одним его и Вали совместным медицинским другом. Евпат произошел от Евпатории, где у него жила бабушка и куда каждое лето Валя, Артем и Митя (настоящее имя друга) ездили втроем отдыхать на неделю – полторы.

Артем не церемонился с Сашкой, когда ей нужно было объяснить, например, что у него работа и что не может он круглосуточно играть. Не стеснялся выругать ее за испорченную фломастером или другой какой гадостью футболку. Мог в наказание не проронить ни слова часа три. А то и все пять. Но всякий раз искренне радовался ее успехам в учебе, читал вместе с ней ее английские примитивные книжки, заданные внеклассно на лето, рисовал теми самыми провинившимися фломастерами и всей душой начинал верить в то, во что верила она в свои девять лет. Огорчался, что у нее мало подруг, хотя подчас, гордый сестрой, находил в этой ее необщительности общее с самим собой. Защищал ее от строгих правил Гали, которая никогда особенно воспитанием дочери и не занималась. Никогда до, а уж во время болезни… Артем не знал, догадывается ли Сашка, что ее мать больна и вряд ли сможет быть ей подругой и советчиком, когда та дорастет до его возраста. Не знал и по косвенным каким-то признакам – ловил выражение лица сестры, когда за столом заходил редкий разговор о ее семье, или сам наводил их дружеские беседы на тему мамы и ее теперешнего состояния, – по всему этому нехитрому комплексу примет пытался угадать, насколько Сашка понимает всю серьезность происходящего, насколько она готова быть взрослой в прямом смысле этого слова.

А происходила, вот уже пять лет, болезнь Паркинсона. Страшный недуг для любого, а для молодой, не перешагнувшей рубеж сорокалетия женщины, матери и жены, тем более страшный. И это притом что рассчитывать по большому счету Гале приходилось только на себя: Сашкин отец пил горькую и деньги домой приносил редко, баба Фима серьезной помощи в воспитании ребенка по причине старости принести уже не могла, а его, Артема, семья занималась этим самым воспитанием от случая к случаю, когда Сашка внезапно оказывалась под рукой. Как сейчас, например. Ни Настя, ни Артем – а остальные дружили с девочкой на расстоянии, – как ни старались, заменить Галю не могли. И не смогли бы. И Сашка весело принимала их заботу, быть может, смутно догадываясь о том, что скоро эта забота станет для нее единственно возможной. Не испытывая зависти к счастливым судьбам одноклассников и одноклассниц, она росла обычным ребенком. Ну, если только немного менее общительным. Она была счастлива по-своему – это Артем знал наверняка.

Сашка постояла и решилась войти. Думая, что брат спит, примостилась на край дивана и положила руку сначала рядом с Артемовой ногой, а потом, осмелев, на нее. Артем приподнялся и долго посмотрел на Сашку, соображая что-то свое. Потом откинулся обратно на подушку и стал тереть лицо руками, прогоняя недавнюю дрему. Сашка, воспользовавшись ситуацией, потрепала его за ступню. Артем дернул ногой:

– Чего тебе, Саш?

Сашка гыкнула – хихикнула так, как хихикать умеют одни только дети, – с грудным, рвущимся из самого сердца звуком. Гыкнула и снова потянула брата за носок.

– Ну не надо, Саш!.. оставь, пожалуйста!.. – Артем сделал капризное лицо. – Носки грязные, ты чистыми руками их хватаешь! Потом в рот потащишь! Саш! Кому говорю? – Он сел на диване и потряс лохматой головой. – Ну все. Все, Саш.

– Лохматый дуралей! – радостно вспомнила утреннюю шутку Сашка и, надеясь на хороший эффект, повторила.

– Это кто, я? Я дуралей? Ну все. Я обиделся.

Сашка гыкнула снова. Она не верила, что шутка может не возыметь желанного действия. Артем спустил ноги на пол и, упершись локтями в колени, опустил лицо на ладони. Сашка попыталась заглянуть сквозь эту естественную преграду: сползла на пол и своими пухленькими пальчиками стала расцеплять замок Артемовых сильных пальцев. Артем что-то недовольно промычал. Она не унималась. Тогда ему пришлось поддаться.

– Ну, что? Довольна теперь? Довольна, да? У, злодеи!.. – Артем вступал в игру и Сашка это безошибочно чувствовала. – Издеваетесь все надо мной! Издеваетесь!.. – Артему уже самому становилось легко и смешно. Он обретал утраченную на мгновение силу духа. – Смейтесь-смейтесь! Злодеи!

Он встал и подошел к окну. За ним туда же направилась Сашка. На широком подоконнике было удобно сидеть, и они, не сговариваясь сели друг напротив друга. Сашка, подражая брату, тоже уставилась в изрезанную фонарными лучами темноту двора. Изредка было видно, как по Красноармейской, будя засыпающую окрестность звуками музыки, мчится автомобиль. Было хорошо. И это «хорошо», создавалось впечатление, приходило откуда-то с улицы, из этой, подступавшей к самой форточке мглы. Артем перед Сашкой не стеснялся своей неразговорчивости. Он вообще ее не сильно стеснялся, но перед сестрой – особенно. И за это Сашка его любила со всей верностью юного сердца. Тут в голову Артему пришло поговорить о важном – серьезном и наверняка не столь уж веселом. Ему почему-то казалось, что сейчас такая минута, когда и маленький человечек способен дать по-настоящему нужный совет большому, пришедшему за этим самым советом. И он спросил:

– Не скажешь мне, Саш, почему мои родители все время ссорятся?

Сашка явно не ожидала подобного поворота дел и немного сконфузилась. Артем различил, как она пожала плечами в знак нерешительности дать ответ. И тогда он, к чему был готов заранее, ответил себе сам:

– А я и сам не знаю. Они ссорятся – раньше только вдвоем, теперь – с нами, с Валей, – ссорятся, будто во всех этих гадостях, сказанных друг другу, есть смысл. Я сижу часто и пытаюсь быть вне их ссоры, чтобы лучше понять ее причину. Сижу, слушаю, смотрю и не понимаю: все те же мама, папа и Валя, те же, что этого Валю моего водили гулять вместе со мной. И мы бежали в разные стороны – он направо, я налево. Те же у них лица и тела, даже голоса не изменились. И живем мы в том же доме, что и двадцать лет назад. А теперь они с такой злобой смотрят друг другу в глаза, так упоительно бросаются взаимными обвинениями. Вот если отключить звук, как в телевизоре, и оставить одни только их движения, одну мимику, ведь какая страшная в своей нелепости картина получится! Уму непостижимо! Что изменилось, если все осталось по-прежнему? – он замолчал на секунду, слушая эхо своего вопроса в тишине комнаты. – Или это для меня одного все осталось так, как было? Каким образом то, что было источником счастья, стало источником взаимомучительства? И что было?

За окном прогудела милицейская сирена. Из подъезда, прямо под ними, вышел кто-то и отправился налево. К метро, по всей видимости. И снова все погружалось в тишину и ночь.

– И самое интересное то, что завтра, я в этом, Саш, просто убежден, все обо всем забудут. Будут есть, пить, работать и ни о чем не помнить. Точно и не было этого. Замнут, так сказать. Я как-то спросил, помню: почему так? А мне сказали, что надо же жить. Терпение вспомнили… согласен: жить надо. Но почему безо всякого друг к другу уважения? И ведь повод какой глупый был… вобла какая-то несчастная… – Артем впервые с начала своего монолога поднял глаза на Сашку. Та сидела, прислонившись затылком к стене и не шевелилась. Глаза у нее были закрыты. – Ты что, спишь, Саш?

– У-ку. – Сашка отрицательно покачала головой.

Артему вдруг стало стыдно за собственную предельную откровенность. Зачем грузить ребенка недетскими проблемами? Тем более проблемами не ее семьи…

– Саш, ты прости меня. Я чего-то заболтался. Тебе, наверное, спать пора. Который час, интересно?

– Когда я пришла было десять. Настя разрешила мне лечь сегодня попозже.

– Ну вот, твое попозже и наступило. Давай под одеяло. Разбирай кровать – и на боковую. Я сейчас вернусь.

Артем сполз с подоконника и прошмыгнул в ванную, посмотреть на себя в зеркало и завершить обязательный вечерний туалет. Настя уже давно спала в своей комнате. На кухне одиноко горел путеводный ночник – ориентир для того, кто вернется последним. Сашка порылась в своей сумке и извлекла оттуда листок, который заботливо уложила на туалетном столике у изголовья Артемова дивана. Сверху она придавила его сотовым телефоном брата, лежащим на подзарядке.

Евграф Соломонович, глубоко вздохнув, отошел от приоткрытой двери кабинета, у которой он стоял вот уже более часа и слушал. Нет, не подслушивал, а именно слушал и, когда услышал «Который час?», едва не ответил, вовремя сдержавшись и не выдав своего присутствия. Он тоже вернулся к постели и отвернул край одеяла. На письменном столе, как и вся мебель в кабинете, ушедшем в сумерки, высилась небольшая пачка листов новой рукописи. Сегодня Евграф Соломонович добавил к ней совсем чуть-чуть. Но был доволен, ибо знал, завтра он добавит больше.