Долгие слезы. Дмитрий Грозные Очи - Андрей Косёнкин

Разумеется, были среди них и другие. Были и такие, что без вины виноватились, били себя в грудь кулаками: эко, мол, беда-то какая!.. Иные отводили в разговорах глаза, растерянно улыбались да пожимали плечами: я-то, мол, здесь при чем?..

Известно: везде люди по-своему разны, много средь них похожих, да нет одинаковых. Вон, как ни отважно бились против Баты козельцы, ан и средь них нашлись те, кто ворота ему отворил.

А на Моложском лугу, особенно по ночам, когда жарко горели костры у воды, средь сбившихся вкруг огня людей тянулись долгие разговоры. Да все об одном, об одном, о чем в то лето только немые не говорили…

— …Сердце-то, говорят, ножом вырезали. Вырезали и съели!

— Свят, свят, свят!..

— Ах ты Господи!..

— Да не ножом, а руками!

— Что ж ты врешь-то, али руками проломишь груди?

— А то, что ль, не проломлю?..

— Да что ж ты меня-то хватаешь?! Не хватай! Иди себе стороной, ишь прицепился…

— Да тише, вы, черти! Угомонитесь!..

— Ну дак вот же… Так ли, иначе ли сердце из грудей изъяли. Бросили его голым наземь. А татарин-то, именем Кавгадыя, тому Юрию тычет: «Убил, мол, и рад?.. Хоша какой катыгой вели накрыть голое тело, что ж ты, как Хам-то, смеешься, он ить тебе великий князь и отец…»

— Да не отец он ему, а дядя!

— Ну дак и что, что дядя — али не родич? Да и жалко, что ли, катыги-то для мертвого человека?

— Ишь, нехристь, а жалостлив.

— Кто?

— Кавгадый-то.

— Жалостлив? Ха! Чай, он сам его и судил.

— Одно дело судил, а другое — почесть воздать.

— Да ништо!.. Это у них, у татар, обычай такой: сначала человека забить, а потом пожалеть.

— Что ж, хороший обычай.

— Свят, свят, свят…

— …Как повезли его от тех Ясских тор от города Дедякова в город Маджары, что на Куме-реке, встали ночью на останову, а тело-то нарочно в лесу бросили…

— Пошто так?

— Дак думали, звери ненароком его съедят, чтобы уж в Москву не волочь.

— Да ты что?!

— Вот те и что, такие они люди — московичи…

— Тише, ты!

— Свят, свят, свят…

— Да… А ночью-то к нему всякие звери сошлись. И волки, и медведи, и пардусы…

— Кто это?

— Ну это как кошки такие, огромадные, что твой телок! Вона в пушном-то ряду бывают такие шкуры. Одно слово, пардус…

— Ишь, пардус…

— Да дальше-то, дальше-то что?

— Дак вот, пришли к нему энти всякие звери: и волки, и медведи…

— И пардусы?..

— И пардусы… Поглядели на него, сели вкруг я сидят. А есть-то не стали…

— Вон что…

— Да как же они его залапят-то, он, чай, во гробе!

— И-и-и, мил человек… Кабы во гробе! К простой доске, говорят, привязали его да кинули на телегу-то, так и везли на доске.

— Свят, свят, свят…

— Ох, грехи наши тяжкие!

— Да что ж то творится-то?..

— …Ну вот! Привезли его, значит, в Бездеж — город такой татарский. А в Бездеже-то много нашего русского брата, многие князя-то знали, кто и служил у него… Так вот, пришли те люди к боярам, тем, что везли-то его на Москву. Упали им в ноги, стали просить поставить на ночь покойного Михаила свет Ярославича в церкву, дабы отпеть его попутно, как полагается. Ан те заупрямились! Нет, мол, и все! И даже нарочно кинули на ночь-то в скотский хлев!

— Свят, свят, свят!..

— Ишь ты…

— Пошто ж и таких-то рожают бабы?

— А им кого б ни родить, лишь бы родить!..

— Молчи ж, дурак!

— А что я?

— Да тише, вы, дайте послухать!

— И что?

— Да ништо. Так до сих пор не отпетый.

— Да можно ли, Господи, так-то? За что ему муки?..

— Чай, за нас!

— Как то?

— А так: ведь не мы за него, князя нашего, приняли смерть, а он за нас, окаянных.

— И то… А пошто?

— Дурак ты, брат, коли спрашиваешь: не пошел бы князь в Орду, так Азбяк-то опять поганую татарву на Русь кинул.

— Э-э-э, что твой Азбяк, он, чай, известный нехристь. А вот Юрий-то, поди, будет хуже. Он тебя и без татар за язык повесит.

— Поди, и впрямь будет хуже. Он и татар-то еще сам наведет, как дед его Невский да дядька его Андрей наводили…

— Да тише, вы! Ишь разбалакались, идолы, не ровен час кто услышит…

— …А вот сказывал мне монашек один. Тихий такой, как лист шелестящий. Видно, что сильно пуганый… Так вот, что мне тот монашек рассказывал…

Мол, как повезли его с Бездежа, встали ночью-то на покой, а утром глядь — на телеге-то пусто! Одна доска, к коей князя вязали, да веревки болтаются. Вчерася, мол, тут-ко был, а ныне-то нету. Али скрали?.. Ох, испужалися! Глядь, а он поодаль лежит себе на земле…

— Свят, свят, свят…

— Да как же он так-то?

— А вот так: видать, не стерпел, ночью-то отвязался от уз и ушел с той поганой доски на землю.

— Да разве?..

— Такая, знать, в нем сила-то и в мертвом была.

— Вон что!

— Свят, свят, свят…

— Господи, Твоя власть!

— Да, монашек-то говорит: смотрят они в изумлении, а князь-то лежит отверстой раной к земле, а правая-то рука под лицом, будто спит.

— Знать, на земле-то ему вольготней, чем на телеге. Ишь ты, чего удумали!

— А ты не скалься! Экий ты неверный Фома! Вот ужо черти тебя погреют на своих сковородках…

— Да что ж неверный-то? Да и не Фома я…

— А хоть Ерема! Молчи уж…

— А вот еще, монашек-то мне говорил… В том же Бездеже стояли когда, так один страж спьяну, что ли, али так для чего-то лег на мертвое тело…

— И что?

— А в сей же миг свержен был невидимой силой!

— Свят, свят, свят…

— Господи, Твоя воля…

— Монашек-то говорит, про то слышал от самого бездежского иерея. А сей иерей узнал то от самовидца. Тот страж-то в перепуге ночью к нему прибежал плакать и каяться. Зубы ляскают, рот раззявлен, глаза пусты, сам-то хуже покойника!..

— А может, тот монашек тем стражем и был, коли пуганый?

— Чего не ведаю, того не скажу.

— Н-да, здеся перепугаешься…

— И-и-и, милай, не того мы боимся, чего надобно!

— А чего надобно, дяденька?

— Да, ить, не тот грех, что срамно покойному, а то, что живому-то — больно.

— Нет ужо, не скажи. Разве кому ведомы предвечные муки. Чай, покуда тело по Божьему слову не упокоено, разве душа не мается?

— Э-хе… И так может быть.

— То-то и оно!

— Свят, свят, свят…

— …А как везли-то его, говорят, по всему пути светлые облака являлись над ним. У Дедякова же, как убили, в небе столп возник огненный!

— Не столп, а дуга!

— Дак ведь все одно — на небе!..

— Свят, свят, свят…

— Да то-то и есть, что свят! Али не святые-то сами пойдут на смерть?

— «За други своя» — так он молвил-то, говорят.

— «За други своя…» — так-то и в Священном писании сказано.

— Вон оно, значит, что…

— Да, ить, так оно значит…

— …А как везли-то его по Руси, все-то по небу обочь скакали многие всадники с горящими фонарями!..

— Ишь ты чего…

— Свят, свят, свят…

— Долго, поди, везли-то?

— Да уж, поди, долго.

— Поди, это… тело-то в дороге протухло?

— Ан вот типун тебе на язык!

— Али иначе бывает?

— Значит, бывает! В Москве-то, сказывают, тайком его хоронили, чтобы народ не видал и не смущался без толку. Зело, говорят, князь Михаил-то красен лицом во гробе. Мало, что не дышит, а то бы, говорят, хоть сейчас на коня!..

— Свят, свят, свят…

— Да кто говорит-то, раз не видали?

— Да уж говорят! Знать, видали!

— И то, рази скроешь?..

— Это так: уж коли черно — так черно, уж коли бело — так бело!

— Эх, милый ты, доверенный человек, белое-то еще легче дегтем измазать!

— Так он, чай, теперя на небе — его ужо не достанешь…

— И то, не достать. Царство ему Небесное, благоверному мученику!..

— Ан на земле-то когда ему будет покой?..

— Да ведь на земле-то ни мертвым, ни живым нет покоя.

— Это смотря кому как…

— Да-а-а… Кровь-то, поди, грядет.

— Да уж польется, поди… Юрий-то, чай, тверичей в покое теперь не оставит, покуда вовсе под московскую волю не подведет.

— Так они и дались! Чай, там теперь Дмитрий, тоже Грозные Очи…

— Что ему его очи, коли он самого Михаила свалил?!

— Уж и свалил! Чай, не своими руками.

— Так он же москович, али москович полезет в угли своими руками? Чай, он хоть и вдовый, а Узбеков зятек…

— Эх, опять наведут поганых!..

— Господи! Что же?..

— Да как же? Мы-то в чем виноваты?..

— Все — наказание Божие!

— И то — по грехам…

— Господи Христе! Упокой душу безвинно убиенного светлого Твоего Мученика и Воина благоверного князя Михаила Ярославича…

Во веки веков. Аминь.

Глава 5. Искушение

Из распахнутых настежь окон желтым, тягучим медом в гридницу вплывала жара. По скобленым, широким плахам дубового пола пятнистым котом лениво гуляло солнце. Прокопченные за долгую зиму стены, обитые тесаными сосновыми досками, от яркого солнца горели нежным янтарным огнем, будто наново засочилась из них живая, прозрачная смолка. Воздух стоял недвижим; лишь порой в солнечных бликах, отраженных от серебряных боков чаш, от тяжелых нагрудных крестов да драгоценных рукоятей мечей, вспыхивала вдруг, радужно струясь на свету павлиньим хвостом, легкая, точно нарочно толченная пыль.