Долгие слезы. Дмитрий Грозные Очи - Андрей Косёнкин

«С единого живите, сыны, с единого Г С единого и биться сподручней, и чашу поднимать веселей. Боле других пороков бегите гордыни и зависти! От гордыни да зависти на Руси весь раздор и вечное унижение. Коли б в Те поры, как Баты пришел, князья не зачванились, али б знали мы поражение?.. И зависть пусть вас не гложет ни к кому, а тем паче друг к другу. У каждого брата Авеля — брат родной Каин, на иного Бориса и Глеба — свой иной Святополк Окаянный… Не верю, но заклинаю: не дай бог вам поднять руку на брата, из могилы восстану и прокляну!..

Отныне вы мое отечество, сыновья! Будьте сильны моей кровью, станьте верой моей, чтобы не страшно было мне умирать, коли доведется мне умереть. Живите с единого!..

С единого земля стоит. Единой Христовой верой держится. Однако и власть на Руси должна быть едина. Коли вера и власть едины, так и народ един, а коли народ един, вовек не будет над ним иной правды и воли, кроме как Божией!..

Со слезами делю землю меж вами, сыны, не на вражду и на зависть, но на то, чтобы вся земля Русская просияла единством и славой под рукой тверских князей. К тому вас зову. Сам лишь ради того и жил, ради того и нарекся Великим князем Всея Руси. Слышите вы меня, сыновья?!

Сколь обширна, разнолика да разноязыка Орда, ан стоит крепка нам в указ единой ханатской волей. Али мы глупее да бесталанней поганых?.. Доколе мы своих же русских людей за врагов держать будем, дотоле и жить нам в рабском ярме. Слышите вы меня, сыновья?!

Не то беда, что сам иду умирать, но то, что вас оставляю на полпути… О том и рыдаю: осилите ли? дойдете ли?..

Ну, так любите друг друга…»

Александр тряхнул головой, отгоняя навязчивые воспоминания. Отпущенные в знак печали длинные русые волосы мягкой волной выбились из-под шапки. Александр того не заметил, лишь рукой, точно овода отогнал, откинул пряди с лица на плечи.

«Ништо, батюшка, — мысленно утешил он отца. — Заедино-то, как ты велел, глядишь, выдюжим. И тот клин отстоим, и…»

«Клин-клинь, клин-клинь, клин-клинь…» — рядом заекала селезенкой чья-то приморившаяся коняга.

«И то верно — Клин! Конечно же, Клин!..» — придумал вдруг Александр, как поименовать молодой, безымянный еще городок, оставленный в Константиновом наделе сторожем от московской и прочей напасти.

«Клин-клинь, клин-клинь…» — бегу и мыслям в лад ухало влажно в конской утробе.

«Ан и станет-то городище именоваться Клином!..»

— Кли-и-и-ин!.. — в голос выкрикнул Александр, проверяя слово на звук.

«Ан будет отныне Клин! Хорошо! Отцу бы понравилось…»

Давно уже миновали небогатые холмские обжи, засеянные рожью и льном. Пыльная дорога желтой змеей влеклась вдоль приманчивой синей речушки. Сквозные, легкие, как перо, облачка едва тянулись навстречу в безветренной вышине. Солнце палило нещадно. Воздух был полон дурманным запахом отстоявшихся трав. Округ ни на миг не смолкал сладкий работный гуд летнего лугового дня. Звенели, цвиркали непрестанно усердные зеленые кузнецы, выковывая по траве свои трели, нежные стрекозки с изумрудными крыльями зависали над лугом, провожая всадников вытаращенными глазищами на удивленных рыльцах, шмели и пчелки, натужно жужжа, обирая медовую дань, вились над невидными, но ласковыми, точно скромные девушки, полевыми цветками, в поднебесье радостно славили Божий мир звонкие птахи жаворонки…

Эх, кабы мысли-то в голове были под стать той земной благодати…

Кони бежали ходко, и лишь благодаря их скорому бегу дышалось легко — все-таки какой-никакой, пусть совсем слабый, ан малый низовой ветерок бил в лицо. Александр давно уж забыл понужать быстроногую гнедую кобылку, прозванную Вечерей, которая, ухватив бег, летела вольным наметом, казалось, лишь себе в удовольствие…

Он любил это время в дороге, время меж двумя остановами. Меж той, откуда уж отбыл и где все так ли, иначе ли, но завершилось, и той, что ждала впереди, где жизнь его еще не успела начаться. Пусть пока и не много в жизни юного князя было таких дорог, но он уже научился ценить их. Слишком спешно, нетерпеливо бежали мимолетной чередой дни, и в их часто пустой суете некогда было остановиться, чтобы подумать: зачем, для чего живет на свете он, князь Александр? На радость ли, на муку, на какой труд и подвиг понадобился он Господу и Руси? Шутка ли быть сыном такого отца?! Али воистину не велик батюшка?! И как же надобно прожить свои дни, чтоб хоть в какой-то мере достичь величия его дел и славы!..

Говорят, мол, во всякой жизни, в каждом дыхании заложен великий умысел Божий. Наверное, так оно и есть. Только отчего же, сколь их ни есть на земле, все люди живут столь разно, так отчего же одно дыхание чисто, другое же столь зловонно, что, кажется, лучше бы его и вовсе не было, прости меня, Господи!.. Ан все приходят на этот свет одинаково слепы, старчески сморщены, розовы и беспомощны, ан, кажется, всем одинаково дана эта жизнь на труд и радость и на страдание, но отчего же одни кроваво безумствуют и не печалятся, другие, кои птицы беспечные, чужие зерна клюют да лишь радуются своему ловкому воровству, а третьи — есть же и эти третьи, Господи! — в вечном труде, в поту своих дней не находят ни пропитания себе, ни душевного утешения… Пошто так, Господи! Али милость и наказание Твое нам неведомо, покуда не переступим последней, смертной, черты?..

И пусть оно так — не ропщу. Но кто на земле утрет слезы сиротам и вдовам?.. Кто волен, и волен ли кто на земле в наказании злодеев?.. Ведь не Ты же, не Ты же, о Господи, рукой их водил в злодеянии! Али и те злодеяния людские даны Тобой нам в наказание за грехи?..

В семнадцать-то лет куда как радостней думать о забавах, о пирах на охоте или же жарко знобиться в мыслях о какой-нибудь милой и недоступной девушке али вовсе, напротив, сладко томясь, уж не вспоминать о какой-нибудь отчаянной, забубенной бабенке, допустившей тебя намедни до прелестных, потайных и укромных телес, пред обильем и тайной которых от жгучего нетерпения ты впервые сронил неудержимое юное семя… да мало ли о чем приятном и легком думается человеку дорогой в семнадцать лет! Но о другом, о другом в мучительном разладе с той благодатью, что его окружала, в горьком несоответствии с собственной еще не вполне окрепшей душой понимал теперь Александр, забыв понужать Вечерю, которая, не чуя поводьев, да и самого всадника над собой, кажется, и впрямь в свое удовольствие скоро брала дорогу…

Нет, не на радость, не для пиров и охоты дана князю жизнь! Это Александр уж вполне понимал. Понимал еще с той поры, когда детским сердцем болел за отца, не разумея никак, отчего тот, обладая невиданной силой и властью, все же страдает. Отчего? Разве мало у князя забот и государевых хлопот, чтобы мучиться еще и оттого, что люди, аки бездумные скоты, не хотят жить по-другому, иначе, чем жили они до сих пор, что сами люди не желают жить по-человечески! — Ну, коли московнчи ненавидят рязанцев, владимирцы — новгородцев, новгородцы тверичей… и все-все ненавидят друг друга, разве можно их изменить?.. Разве сами-то, без Князева слова, не знают они, — что заповедано им от Бога совсем иное?..

Не в том беда, что разны людишки — новгородцев-то от рязанцев, покуда рот не откроют, не сразу и отличишь — и у тех, и у других одинаково бороды русы и глаза голубы. Только и явят отличие, как за-балакают: у новгородских-то плотников речь крута да обрывиста — «дак, дак-дак…», и впрямь талдычат, точно топором по лесине стучат, у владимирских каменщиков— речь кругла, словно солнышко или колесо от телеги, говорят, будто катятся… Так и во всех иных русских землях, хоть и на одном языке люди говорят, да в каждой земле всяк по-своему, язык-то один! Чтобы на том языке не столковаться промеж собой?.. Однако же не выходит, не получается… Сколь веков Русь на земле стоит, а нет в ней единства, нет в ней душевного равновесия, потому что каждый свою выгоду лишь в том видит, чтобы у другого-то прибытка поменьше было. Каждому лестно другому его доходный путь перейти, а не свою малую стежку торить в бездорожье. Вон в чем беда-то! И покуда все русские, как один, не осознают своей выгоды в братском единстве, никакой их силой не осоюзишь! Больно жадны московичи, больно упрямы новгородцы, больно хитры в простоте да своекорыстны в убогом нищенстве и прочие полоумные люди, рязанские да владимирские… В чем и бываем союзны, так в общей беде да страхе перед немцами да перед иными татарами…

Али не ведал того отец!

А разве не для одной лишь душевной муки мечтать и мыслить освободиться от татарвы в то время, когда одно имя поганых приводит в ужас и смятение всю Русь?..

Не прав ли был Александр Ярославич Невский в том, что покорно склонился перед ханским ярмом? Склоненная-то выя — еще не поломанная. Не оттого ли склонился перед татарами непобедимый Невский, что понял: не одолеть их! И то, куда как просто своим же мужикам рвать ноздри и резать уши, загоняя непокорных в «число», дабы ордынцам было сподручнее собирать дань со всякой души, как делал то хоть в том же Великом Новгороде в угоду татарам Александр Ярославич…