Сибирский Робинзон - Андрей Черетаев

Тайга встретила меня холодным молчанием. Ни зверя. Ни души. Только деревья потрескивали, поскрипывали и было слышно, как дождь с легким шумом ложился на ветки и снег. Иногда сильный порыв ветра врывался в серо-зеленое царство тайги, и могучие деревья недовольно начинали шуметь, разбрасываясь сломанными ветками.

Сегодня мне следовало в поисках держаться правого направления.

Прежде чем идти в глубь, пришлось прощупывать глубину снега. За ночь его прибавилось. Даже показалось, что на этой стороне реки снега больше, чем там, где лежит хвост самолёта. Может быть, из-за особенностей рельефа? Моя сторона была основанием горы. Хотя и на этой возвышались горы, но они, правда, начинались в нескольких километрах от реки. А если и был уклон, то он совсем не чувствовался.

Кое-как приловчившись идти почти по колено в снегу, я смело направился в тайгу. Казалось, что хруст от проламываемого мною наста разносился далеко по безмолвному лесу. Пройдя с десяток шагов, я останавливался. Оглядевшись, шел дальше. Когда я отмахал около двух тысяч шагов, то, порядком притомившись, подумал об отдыхе. Голод никогда не прибавляет силы и теперь мне ничего не оставалось, как сделать передышку и попытаться его утолить. Мне еще в кабинке пришла счастливая идея наколоть орехов, но не очищать их от скорлупы, на это могло уйти слишком много времени. От ужасной голодухи у меня не просто сосало под ложечкой, а буквально засасывало турбиной. Все мысли были о еде, причем в любом виде и количестве. Я готов был съесть даже уши мертвого осла или кусок музейного хлеба, выпеченного в урожайный 1913 год. Ни одна мысль о спасателях не пробилась через рёв голодного желудка.

«Вперед надо идти, вперед», — с чувством полного отчаяния уговаривал я себя двигаться дальше.

Медленно, но я все же шел вперед. Каждый шаг давался с трудом. Я жутко устал и отупел; меня качало от четырехдневного вынужденного голодания. Силы были почти на исходе.

«Кресло», — как-то заторможено констатировал я, увидев велюровую ткань, присыпанную снегом.

Забавно, но, увидев кресло, я тупо прошел дальше ещё метров пять. Остановился, медленно развернулся и уставился на него. А затем, опрометью бросившись назад, я оступился в снегу и упал, но моя рука все-таки дотянулась до кресла. Когда-то мягкая ткань стала твердой, как камень, но это уже не имело никакого значения. Важно, что это кресло из моего самолёта.

— Есть! Нашел! — взвыл я.

Спасён!

Разумеется, искать обломки самолёта нужно было где-то здесь…

— Искать, искать и еще раз искать, — возбужденно приговаривал я.

Окрылённый находкой, я быстро пошел вперед, присматриваясь к каждому подозрительному бугорку, под которым могли находиться другие обломки самолёта. В невероятном лихорадочном возбуждении, меняя направление, иногда падая в снег и вновь поднимаясь, я продолжал рыскать в поисках разбитого лайнера. Снег забился в ботинки, под джинсы и даже за воротник куртки.

Мой взгляд наткнулся на какую-то железку, торчащую из снега. Оказалось, что это ножка, крепящая кресло к полу самолёта. Я не технарь, и как она называется на самом деле, не знаю. Потом я обнаружил еще три перевернутых кресла. В глаза бросилась одна деталь, приковавшая меня к месту. Рядом с одним из кресел из-под снега виднелась рука — мужская рука, с большими часами на запястье… Рука была бледно-синего цвета. До этой минуты мне даже не приходило в голову, что рано или поздно я наткнусь на мертвецов. А я, признаться, с детства боюсь вида крови, а уж про мертвецов и говорить страшно… И вот теперь вид замороженной человеческой длани, похожей на кусок говядины, потряс меня до глубины души. Не помню, сколько времени я вот так простоял, ошарашено глядя на эту руку, но затем все-таки заставил себя идти дальше. Чувство эйфории улетучилось в мгновение ока, словно молния, озарившая на долю секунды путь через ночное кладбище…

Я поднимался по склону горы. Здесь деревья росли не так плотно, пропуская больше света, ветра и снега. Идти стало еще тяжелее, но я был уверен, что иду в правильном направлении.

Я был настолько увлечен поисками, что не заметил, как закончился дождь. Я шёл и шёл вперед, окрыленный надеждой, подгоняемый голодом и холодом, поглощённый одной идеей, одной мыслью — найти злосчастный самолёт. Если я его не найду до конца дня, то смерть найдет меня. Я шёл вперед. Ведь пока я идешь — надеешься, а пока надеешься — живешь.

Мне повезло. Некогда серебристое, а теперь покрытое копотью крыло самолёта стояло почти вертикально, уткнувшись изломанной частью в землю. Оно было огромным. Я с любопытством обошел его. В некоторых местах крыло было словно распахано плугом. Видимо, падая, оно наткнулось на деревья, которые пропороли металл и вероятно высекли искры, подпалившие остатки керосина… Несколько деревьев вокруг были обуглены. Несмотря на прошедшие четверо суток, от крыла исходил отчетливый сладковатый запах гари. Странно, почему я не видел дыма от выгорающего топлива и горящих деревьев? Наверное, потому что в момент катастрофы была низкая облачность, а я в первые сутки был не в состоянии даже выбраться из своего спасительного сортира…

Я огляделся, но вблизи крыла других обломков, не говоря о корпусе самолета, не нашел. Впрочем, разум подсказывал мне, что я на правильном пути. Просто нужно идти дальше.

Мне уже показалось, будто я увидел лежащий на земле фюзеляж лайнера, как в это же самое время почувствовал на себе чей-то холодящий душу взгляд. Взгляд, наполненный смертью. Кто-то смотрел на меня с высокого дерева, стоящего за моей спиной. Всем своим нутром я почувствовал, что там, на дереве, сидит и наблюдает за мной какой-то страшный и сильный зверь, хищник… Я, наверное, струсил, остановившись в трех метрах от толстой березы, за которой мог бы спрятаться и избежать первой смертельной атаки. По своей природе я труслив, может быть, даже малодушен, поэтому нет ничего удивительного в том, что я запаниковал. Но паника была своеобразной. Я встал, окаменел, словно жена Лота, и боялся пошевельнуться, убеждая себя, что если сделаю хоть шаг, то зверь тотчас бросится на меня. Вспомнив, что хищники любят рвать горло, я буквально вжал голову в плечи, чтобы спрятать шею. Стоял с закрытыми глазами и ждал…

Прошло несколько минут, но ничего не происходило.

Я искоса попытался рассмотреть зверя. Однако пришлось повернуться всем корпусом, прежде чем я увидел… этот кошмар.

— А-а! — в ужасе завыл я и, шагнув назад, упал, не в силах отвести глаз от представшей передо мной страшной картины.

Затем я зажмурил глаза, но всё еще продолжал выть, пока не выдохся…

На ветвях старой березы висело тело стюардессы. Оно даже не висело, а скорее, застряло среди толстых нижних ветвей. Её ноги были неестественно закинуты за спину, словно ножки мягкой куклы. Задранная до плеч голубая юбка обнажала страшные раны на когда-то красивых и длинных бедрах девушки. Сломанная розовая берцовая кость выступала сантиметров на десять-пятнадцать, пробив плоть. Рука стюардессы, залитая кровью, безжизненно свисала, золотые часики поблескивали на свету. Голова мирно лежала на толстом суку. Одежду и прическу припорошил снег. Но именно её изуродованное лицо, а точнее то, что осталось от лица, повергло меня в шок. Такое мне, любителю страшилок, не приходилось видеть даже в самых жутких голливудских фильмах. Половина лица была сдернута с черепа, так что виднелась розовая кость. Но даже не это будет мне сниться всю оставшуюся жизнь, а её взгляд, если можно говорить о взгляде из пустых черных глазниц. Да, именно взгляд, не глаз — глазниц, источающий смерть, наполненный последними страданиями погибающего человека. Она словно гипнотизировала меня, завлекая в свои гибельные сети, предлагая познать адовы муки.