Сердце Зверя. Том 3. Синий взгляд смерти. Рассвет. Часть первая - Вера Камша

– Корнет Понси, – напомнил Руперт, – регент Талига запретил дуэли, так что считайте себя арестованным. Уилер, куда его проводить?

– Куда? – задумался «фульгат». – Видел я тут в саду подходящую гауптвахту, так ведь утопится, чего доброго. Да и людям несподручно будет.

– Трус! – возопил корнет. – Жалкий трус, прячущийся за вражескую спину!

Этого Руппи не стерпел. Знакомая по Эйнрехту разухабистая волна радостно захлестнула лейтенанта и тут же рассыпалась искрами, колкими, будто снежинки или смех.

– Доносчик! – провыл наследник Фельсенбургов в тон ревнивцу. – Жалкий доносчик, вмешавшийся в дело чести. Вспомни Старую Придду, несчастный, и Старый Арсенал! Теперь мой друг и его враг отмщены самой судьбой. Ты не получишь удовлетворения прежде тех, кого выдал!

– Ой, – удивилась за спиной Селина, – так вы знакомы?

– Этот господин требовал от нас любви к прескверным стихам. – Стоять спиной к даме было невежливо, и Руппи, не выпуская добычи, обернулся. – Чуть до дуэли не дошло… Леворукий, и как я мог забыть?! Корнет вызвал или почти вызвал герцога Придда. Антал, ты не можешь с ним драться прежде полковника.

– Да я в общем-то и не собираюсь. – «Фульгат» был само миролюбие. – Придд, говорят, в Гёрле… А этот-то с Заразой что не поделил?

– Одного вашего поэта, Понси он нравится, прочим – нет. Имени я не запомнил…

– Невежда! – завопила приотпущенная заболтавшимся лейтенантом добыча. – Я говорил тогда, я скажу сейчас!.. Вы все невежды, а ты – лжец! Ты не можешь не помнить великого Барботту, но ты хочешь… жаждешь унизить его! Ты притворяешься, что забыл обращение гения к тебе подобным, сейчас ты вспомнишь! Я… Я презираю вас всех…

– Не всякий презренья достоин, – Руппи, рассердившись, прижал костлявую руку посильней, и Понси замолк, – как и любви, и насмешки.

Ненависть, грусть, сожаленье трогают разные струны…

Старину Майнера Руппи переводил на талиг под надзором самого злобного из присланных бабушкой менторов, сегодня это пригодилось.

– Это и есть Барботта? – удивился Уилер. – А ничего!

– Это дриксенский поэт, и он намного лучше в подлиннике.

– Чушь, недостойная мужчины! – ломать придурку руку Руппи все же не хотел, чем поклонник Барботты и воспользовался. – А вы, вы предатели! Маршал Савиньяк должен знать, кто пьянствует с «гусями» и слушает их вирши, когда в наши груди целят кесарские пушки! И он узнает… О, граф Лионель ведает цену как одиночеству и измене, так и гению. Мое имя для него кое-что значит! Сегодня вы трусите, и этому нет честных свидетелей, но в Гёрле мой друг капитан Давенпорт заставит вас принять вызов. Иначе вам плюнет в лицо вся армия!.. Гусиные приспешники!

– Сэль…

Уилер, последнюю минуту внимательно присматривавшийся к крикуну, наклонился к девушке и что-то тихо сказал, та покачала головой.

– Нет… Он просто… такой.

– Вот и славно! – «Фульгат» отодвинул тарелку и, внезапно оказавшись на ногах, перехватил бьющегося корнета. – Отпускай… Если его ты отволочешь, некрасиво будет. Наш… а, пусть будет нос, нам и подтирать. Драгун, поднимайся, потом дожуешь!

Глава 7

Бакрия. Хандава

Гайифа. Кипара

400 год К. С. 14–17-й дни Осенних Скал

1

Сосредоточенные молодые лица всегда вызывали у Матильды умиление. Началось с задумавшегося над книгой сына, потом были внук, Робер, Удо с Дугласом, Мэллица, о которой надо наконец написать Альберту, и снова Дуглас… Щенята пытались размышлять и выглядели при этом до одури трогательно, но Баата при всей своей серьезности не умилял, хотя был моложе Эпинэ и не забывал выказывать растерянность и просить совета. Надо думать, проныра еще в детстве понял, что маленького добрые и большие не обидят, а злые не примут всерьез.

– Видит Создатель, – заверял «неопытный» Баата, – я еще никого не ждал так сильно, как вас! Мой покойный отец боялся того, чего не мог понять, и я унаследовал многие его страхи. Не хочу лгать, я надеюсь когда-нибудь стать достойным казаром, но сейчас я растерян… Здесь нам не помешают, это любимое место моих покойных родителей, а прохладительное облегчит любую беседу.

Мешать в оседлавшей обтесанную скалу беседке и впрямь было некому, а вид восхитил бы и поэта, и художника, интриганов же восхищала невозможность подслушивания. Каменная толща под ногами и ажурные решетки вместо стен исключали чужое любопытство, но этого было мало: у подножия утеса, где начиналась удобная лестница, торчали казарские бириссцы, а парой пролетов выше – прихваченные Бонифацием вроде бы для почета адуаны. Сверху и те, и другие казались игрушечными солдатиками, Адриан таких присылал сперва чужому сыну, потом чужому внуку.

– В самом деле удобно, – согласилась принцесса, отгоняя воспоминание, – особенно падать.

– Это был несчастный случай, – быстро сказал Баата, и Матильда поняла, что ненароком отдавила хвост одной из фамильных змей. – Мой несчастный брат пытался поймать на лету бабочку. Вы их зовете фульгами, они должны нести удачу, но примета обманула.

– Погибшего – несомненно, – кивнула алатка, до сего мгновенья не представлявшая, как именно Лисенок теряет лишних родичей. – К счастью, мы с супругом не в том возрасте, чтобы гоняться за бабочками.

Бонифаций знакомо поднял к небу палец.

– Сии хрупкие создания, – веско произнес он, – сотворены, дабы напоминать нам, во грехах пребывающим, что из мерзкой гусеницы при должном питании родится летучий цветок, а из грешника при должном поведении – праведник. Только не всяк грех искупаем, и бабочка бабочке рознь: капустные черви, воспарив, сохраняют гнусную суть и заражают огороды ненасытной мерзостью. То же и ересь агарисская: кажет миру белые крылья, но пожирает заблудшие души аки гусеница капусту.

– Как это верно! – ахнул эсператист, успевший вступить в союз с олларианцами и породниться с потомками Бакры. – Мне страшно об этом говорить, но в Паоне подняла голову чудовищная ересь…

– И что учудила тварь злокозненная, кардиналом Паонским именуемая? – буркнул, нюхая подкисленную лимонным соком воду, супруг. – Объявил Паону новым Агарисом? Так морискам от сего лишь удобнее.

Баата взмахнул девичьими ресницами.

– Мориски отходят, – сообщил он, – но мне проще рассказывать с самого начала. Первое насторожившее меня известие…

Царственно расположившись в удобном – другого Лисенок почетным гостям не предложил бы – кресле, Матильда слушала и недоумевала: новости перечеркивали все, что алатка знала об имперцах. Покровители поганой Агарии от века гребли жар чужими руками, усердно избегая серьезных драк. Представить, что «павлины» соберутся и дадут отпор врагу, который едва ли не помелом гнал их от самого побережья, Матильда не могла, и Бонифаций, судя по враз забытому прохладительному, – тоже.

Поднимаясь в казарскую беседку, супруги готовились слушать о бесхозной по случаю морисского вторжения Йерне, куда Баата, сожрав Хаммаила, просто не мог не попытаться запустить лапки. Новость о «Богоизбранном, Богохранимом, Богодарованном и Четырежды Богоугодном» Сервиллии шмякнулась на голову, будто оброненная нерадивым орлом черепаха.

– Что? – не выдержала алатка. – Вот прямо так и подписался?!

Казар вздохнул. На инкрустированный самоцветами аляповатый стол лег высочайший манифест. Средь павлинов, пронизанных молниями грозовых туч и похожих на виадуки радуг чернели подзабытые Матильдой острые буковки. Император обращался к подданным на гайи, однако подпись была гальтарской и дурацкой. Это чтобы не сказать – кощунственной.

– Иссерциала б ему послать, богоданцу, – буркнула Матильда, по милости внука возненавидевшая любую гальтарщину. – «Мы, любимый сын и надежда Создателя, принимая возложенную Им на Нас ношу…» Да по нему святой поход плачет!

– Я чту и ожидаю, – Лисенок счел уместным напомнить о своем благочестии, причем на талиг, – и я в полной растерянности.

Длинные – еще длинней, чем у сестры, – ресницы были созданы для того, чтобы ими хлопать, в чем казар и поднаторел. Впрочем, кто бы сейчас не хлопал? Незазорно было и рот открыть.

– Странно сие и сомнительно, – пробасил супруг. – Гайифцы в ереси плещутся, будто свиньи в грязи, но к Создателю в избранники прежде не набивались, на земле гадили. Откуда сия бумага, и можно ли ей доверять?

Бумаг у Бааты оказалась не одна и не две, и он им доверял: манифесты пересылали прознатчики, за которых казар ручался отцовской памятью, здоровьем сестры и собственной душой.

– Что ж, – подвел итог Бонифаций, – поглядим, что за чудо из павлиньего яйца вылупилось, а пока займемся чем поближе. Дьегаррон говорит, корпус гайифский Кагету покинул, Хаммаил же такого горя не пережил.

К этому разговору Лисенок был готов, мало того, ему было что предложить взамен ну совершенно не нужной Талигу Йерны. Баата возвел очи к расписному потолку и принялся благодарить за поддержку в трудный час и обещать, что он и дальше, и всегда, и вообще…