Жена Моцарта (СИ) - Лабрус Елена

— И до сих пор бы не знали. Не сглупи я сам, как последний идиот. Продал скрипку из той украденной коллекции и засветился.

— Не ты один сглупил. Он сам чуть не попался, когда вернулся двадцать лет спустя.

— Ещё и мать Антона подставил.

— Ну вот, видишь, всё и сложилось, — закряхтел Патефон, потягиваясь. — Но Вальд концы искать не стал, когда скрипочку ему вернули, ему, видать, было уже похер. А Шувалов… — он замер. — Слушай, а, может, всё элементарно? Бабки ему нужны и всё? Может, у него дела хуже некуда, обанкротился дядька, поизносился? Оно дороговато, знаешь, замки, виллы да часовые заводы содержать. Вальд умер, ему уже ничего не надо, а этот, сука, поди знал, какие там сокровища, какие деньжищи на кону. И понятия он не имеет ни про этот седьмой лот, ни сколько их всего, знает про четыре картины — этого и хватит.

Или нет, невольно задумался я. Как раз очень хорошо он знает, что было украдено. И не он ли за моим папашей охотился сорок лет назад по горячим следам? Не из-за него ли тот и самоубийство инсценировал, и имя поменял, и жил столько лет хер знает где по заграницам. Может, он не только Вальда обнёс, но и Шувалова кинул? А, может, прав Колян — ему тупо нужны бабки. Или всё совсем-совсем всё не так, как нам видится с этих скрипучих коек.

Я пожал плечами и сочувственно скривился, глядя, как Колян корчится. Больше всего его донимала трубка, через которую мочеприёмник до сих пор заполнялся кровью. Я невольно морщился, глядя на его мучения.      

— А тебя чего избили? Много пел? Сокамерникам не понравилось? Или доказывал свою блатную иерархию?

— Если бы, — хмыкнул он, проигнорировав подколку. — Тут с этим туго, Серый, с иерархией.  Этим и плоха новая тюрьма. Никакой коммуникации. Это в старых она налажена. А что первым делом должен сделать зэк, оказавшись на зоне? Правильно. Настрочить маляву старшему, передать, покланяться бате и поступить в чьё-то распоряжение А здесь и связь глушат. И окна, видишь, как открываются, — показал он на окно, откидная пластиковая створка которого упиралась в металлический треугольник. Так было в каждой камере. — Ни нос, ни руку не высунешь. Нитку не натянешь. Парашют во двор не сбросишь. До стены хлебным мякишем не доплюнешь.

— И батареи в коробах, — выкрутил я шею.

— Да, никого не выстучишь, как положено.

— Но ты то у нас сиделец бывалый. Уважаемый человек. Сколько ты в своё время на нарах, лет пять в общей сложности оттрубил?

Он кивнул.

— Меня потому и били надзиралы, что судимый. На прогулке доебались при всех. Хотели, чтобы заорал, попросил помощи. Свои бы меня отбили, не могли не отбить. Порядок такой.  А это бунт. Его бы жёстко подавили. И начальник получил бы повышение. Это мне ещё до того пояснили.

— Засиделся, значит, начальник новой тюрьмы. Повышения захотелось? Но ты силён, брат. Вытерпел.

— Ещё и с профитом. Видишь. Я же знал, что будут бить, и когда. Потому с тестем твоим бывшим заранее дотарахтелся. Его по-любому должны были к тебе подсадить, или тебя к нему, такой шанс они бы не упустили. Я боялся только затянут, выпишут меня. Или тебя в другой блок положат. Но нет, срослось в ёлочку, — довольно улыбнулся он, но не мне.

За сетчатым армированным стеклом в своём кабинете, что просматривался сквозь раздвинутые белые занавески и такое же стекло нашей палаты, суетилась врач. Обычная женщина лет сорока. С тёплыми сильными руками. С выражением спокойной сосредоточенности на строгом, но приятном и каком-то одухотворённом лице, какое бывает только у людей любящих свою работу. Она что-то записывала в журнал. Вставала, открывала то один шкаф, то другой, и снова возвращалась к столу.

— Тут ещё знаешь какой важный момент, — отвлёк меня от разглядывания доктора Патефон. — Начальство популярных заключённых не любит. А ты человек известный. К тебе тропа не зарастёт. И адвокаты, и журналисты, и общественность — все бдят, следят. Боятся, ты жалобы, чуть что не так, начнёшь писать. Их проверками задолбают, да ещё под пристальным вниманием прессы, а то и вышестоящих инстанций. Начальству это не нравится. Ссут, что нарушения могут быть вскрыты, а по нынешним временам за это могут и посадить. С другой стороны, сидельцам такое наоборот на руку. Это значит надзиралы присмиреют, произвол побоятся чинить. Иначе головы полетят. А значит, будет больше порядка. В супе — мясо. В каше — масло. Так что люди в светлых хатах тебе рады.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— А ты сделал, что я велел?  — понизил я голос.

Ещё один плюс был у больничного блока, что я оценил не сразу, а Патефон смекнул — отсутствие видеонаблюдения. Потому и стена хоть армированная, но стеклянная — чтобы палаты просматривались. В обычных камерах теперь за арестантами следили, денно и нощно пялились на них в мониторы.

И я вдруг понял, что не так было с Евангелиной. С чего она вдруг стала фальшиво изображать дешёвую проститутку, хотя всегда отличалась актёрским талантом и хитростью: она же приходила ко мне в обычную камеру, где как раз это видеонаблюдение и велось. За ней наверняка следили. Она ни проболтаться не могла, ни знак мне подать, только так, чтобы даже смех её показался мне подозрительным, ненастоящим, натужным. Она знала, что я эту фальшь пойму.

Чёрт! Но что именно не так?

— План изучил? Подготовился? — спросил я Патефона всё так же тихо.

— Думаешь, всё же придётся бежать? — наблюдая за докторшей, ответил мне Патефон.

— Да хер знает. Будем рассматривать все варианты. Я уже ни в чём не уверен.

— Она хорошенькая, правда? — кивнул Колян, облизал губы и принялся грызть нижнюю.

— Думаешь через медсанчасть бежать? — догадался я о его внезапной «симпатии» к докторше.

Он усмехнулся.

— Мы же не в кино. Это там только подкопы делают, тоннели многометровые роют, да планы тюрьмы на груди накалывают. Но есть у меня одна думка…

Я не стал его отвлекать и расспрашивать. Тем более доктор пошла на обход.

А ещё принесла мне письмо.

И я, прочитав короткую записку от адвоката, не почувствовал ни как щиплет антисептик, ни как саднит задницу от лекарства.

Деньги собрали. И даже передали Барановскому.

Я блаженно вытянулся на кровати. Да! Поскорей бы уже выбраться отсюда.

Обнять мою девочку…

А потом и Патефона вызволить. Да и... Катькиного отца. 

Но мысли снова упрямо свернули к Еве, наполнив душу тревогой.

Женька слушать про мою очередную бабу не стала. Я её не виню: ей и так сейчас нелегко. Я не стал настаивать — не хотел портить и без того короткую встречу. Но я очень надеялся, что она прочтёт моё письмо до того, как Евангелине приспичит познакомиться с ней поближе.

А в том, что ей приспичит, я даже не сомневался.

Глава 13. Евгения

Не знаю, почему первым, что я решила сделать воскресным утром, стало позвонить Кирке. И что подтолкнуло меня к этому решению: желание никого сегодня не видеть, потребность уехать из дома, или месячные, что начались, едва я купила тест на беременность — не знаю.

Не знаю, обрадовали меня «красные дни календаря» или всё же расстроили. Острая необходимость собраться с мыслями и осознать, что малыша у нас пока не будет, а Сергей в тюрьме — всё по-прежнему, наверное, и гнала меня из дома.

Растерянность. Тоска. Бессилие.

Я уже позвонила, уже оделась и собралась просто выпить кофе, проглотить йогурт и тихонько улизнуть, когда у поворота коридора столкнулась с непреодолимым препятствием: на кухне Диана отчитывала Ивана.

Голоса их звучали так громко, что мне и прислушиваться не пришлось.

— Это не твоё дело! Слышишь, не твоё! — рычал Иван, явно уже доведённый до белого каления.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Не моё? Ты что дебил, вообще ничего не понимаешь? — разорялась Ди. — Тебе мало прошлого раза? Мало дочери президента, из-за которой ты потерял всё: работу, квартиру, невесту? Мало?

— Я тебе тысячу раз говорил, что меня подставили. С его дочерью у нас ничего не было. А на счёт невесты всё куда сложнее, чем ты думаешь.