Улыбка Лизы. Книга 1 - Татьяна Никитина

От размышлений его отвлёк Боттичелли, предложив пойти вечером в сады Сан-Марко, где собирались поэты и философы из Платоновской академии. Сандро часто бывал там, и Леонардо давно желал войти в круг друзей Медичи. Он даже приобрёл книгу Марсилио Фичино2 «О бессмертии души».

– Марсилио написал «Комментарий на «Пир» Платона». Сочинение своё назвал «De amore», – сообщил Сандро.

Внутренние дворы монастыря Сан-Марко – прекрасные сады, галереи коих украсил античными скульптурами дед Лоренцо – Козимо. Арочные своды покрыл фресками великий Гоццоли3. Здесь собирались философы и поэты Флоренции, и Леонардо чуть оробел – он не был знаком со всеми собравшимися. Из мраморных ниш следили незрячие глаза римских императоров.

В центре сада под сенью ливанского кедра уже немолодой Марсилио Фичино с седыми висками, но худощавый, подобно юноше, в белой тоге, ниспадавшей красивыми складками на грудь, оголяя правое плечо, оживлённо беседовал с Джулиано Медичи. Заметив поэтов Кристофоро Ландино4 и Томмазо Бенчи5, прогуливающихся по галерее, Леонардо захотел направиться к ним, но Сандро увлёк его в другую сторону – к Лоренцо Медичи, за которым, как всегда, неотлучно следовал поэт Полициано6.

– Лоренцо, это Леонардо, – представил его Боттичелли. Подумав, добавил: – Живописец.

– Леонардо? Ученик Вероккьо? – живо переспросил Лоренцо.

– Свободный живописец. Член гильдии Святого Луки и помощник мессере Вероккьо, – сдержанно поправил Леонардо.

Малорослый Лоренцо Медичи в струящейся римской тоге до пят и сандалиях на плоской подошве не доставал Леонардо даже до плеча. Оттого, что голова его была чуть запрокинута, взгляд казался приниженным.

«Посему и заторопился отойти немедля», – догадался Леонардо.

К нему подошёл священник Джорджио Веспуччи, но едва успели обменяться приветствиями, как Фичино начал диспут, и все взоры оборотились к центру сада – на него. Марсилио – под кедром, украшенный лавровым венком, был подобен Цицерону, или Демосфену, или весталке-девственнице.

– Прежде всего – познай свою душу. Будучи посредницей между всеми вещами, она дозволяет познавать мир, – так начал он, – а сие и есть главное занятие человека мыслящего. Знаешь ли ты свою душу? – внезапно обратился он к Леонардо, указуя перстом.

– А знаешь ли ты, откуда она входит и откуда выходит? Может через то же самое отверстие? – тонко выкрикнул, кривляясь паяцем, Луиджи Пульчи7– прежний фаворит Лоренцо. Перестав быть первым поэтом при дворе, он теперь всюду передразнивал Фичино.

– Пусть кто-нибудь удалит этого выродка! – взорвался Марсилио и добавил в ярости: – Скорее увидишь тело без тени, нежели добродетель без сопровождения оной завистью.

Лоренцо Медичи рукой подал Пульчи знак удалиться.

– Знаешь ли ты свою душу? – повторил Фичино, повернувшись к Леонардо.

– Если мы подвергаем сомнению достоверность всякой ощущаемой вещи, то ещё больше должны сомневаться в тех явлениях, кои не подвластны органам чувств… – произнёс он. Не успев досказать свою мысль, был прерван:

– Ты читал диалоги Платона в оригинале? На греческом? Или в моём переводе на латинский? – Марсилио ободряюще улыбался и сыпал вопросами, а Леонардо молчал. Он не знал греческого и плохо понимал по латыни. Но Фичино и не ждал ответа.

– Христианское учение должно быть пересмотрено с помощью философии Платона. Задача сей науки – подготовить душу к божественному откровению. Божественный Логос, как эстафета, перешёл от Трисмегис-та и Зоратустра к Платону, а затем к Иисусу Христу.

– Означает ли это, что есть единая для всех истина? – спросил Лоренцо Медичи.

Он стоял поодаль, в тени галереи, прислонясь плечом к колонне. Лучи заходящего солнца едва касались его.

– Ты прав, Лоренцо, – живо обернулся к нему Марсилио, – истина едина, но люди не могут осознать это и создают разные религии. Душа – связующее звено между высшими и низшими уровнями. Поскольку материя – низший уровень, то душа является госпожой для тела.

Леонардо собрался возразить, но не успел – Боттичелли опередил его.

– Марсилио, а что, по-твоему, есть любовь? – волнуясь и краснея, как девушка, спросил Сандро, давно и безнадёжно влюблённый в первую красавицу Флоренции Симонетту Веспуччи8 – жену Марко Веспуччи, друга детских лет Сандро. Божественная Симонетта уже несколько лет недосягаемой звездой сияла на небосклоне его жизни.

– Всё в мире от Бога и всё вернется к нему. Надо любить Бога во всех вещах, чтобы стать возлюбленным им. Только любовь придаёт хаосу форму.

– Но какова природа человеческой любви? – полюбопытствовал поэт Томмазо Бенчи.

– Платон говорил, что «любовь слишком горькая вещь, поскольку любящий умирает, отдавая другому душу, но при этом возрождается в душе другого. Ибо тот, кто жертвует собой, обладает другим, продолжая обладать собой»9.

– А какова же роль Эроса? – не отступал Бенчи.

– Конечная цель любви – красота. Любовь эротическая есть желание обладать красотой, жажда прекрасного в теле.

– А красота? Как постичь её? – воскликнул Сандро.

– Красоту души мы постигаем разумом, а красоту тела с помощью слуха и зрения. Все остальные чувства связаны с вожделением, – широко улыбнулся Фичино.

– Платон пишет о двух Венерах: земной и небесной. Значит ли это, что и любовь он разделяет на земную и небесную? – вступил в разговор поэт Полициано, посвятивший поэму любви Орфея к мальчику.

– А скажи-ка нам, друг Марсилио, в кого всё-таки следует влюбляться? – помигнув Полициано, поддержал его Джулиано Медичи.

– Верно то, что женщины легко пленяют мужчин, однако легче это сделать тем, кои имеют некоторые мужские свойства. Из мужчин же никто так скоро не обвораживает нас, как те, которые являются сангвиниками и отчасти холериками, имеют большие глаза, серые и светящиеся, особенно же, если они живут непорочно, – фривольно улыбнувшись, ответил Фичино.

Подняв с серебряного подноса эфиопа кубок, он опять устремил взгляд на Леонардо, пригубив вина, произнёс:

– Природа одних такова, что они любят женщин, другие – мужчин и притом юных, потому как у юношей сильнее и острее ум. Природа души лишена зрения. Она не различает полов, но по природе своей пробуждается всякий раз, видя прекрасное тело.

– Но что же более достойно? Любить самому или быть любимым? – это опять Джулиано Медичи. Он совсем не похож на брата и давно снискал себе имя первого любовника Флоренции.

– Чтобы быть любимым, надо любить самому, – ответил Фичино и воскликнул пылко: —Всякая страсть благородна, и праведен всякий влюблённый!

– Марсилио, а бывает ли любовь бесконечной? – допытывался Боттичелли.

– О какой любви ты говоришь, Сандро? Если о вульгарной и чувственной, то чаще всего она заканчивается, когда достигнута цель, а если о возвышенной, то она не ограничивается никакими пределами и, бесспорно, бесконечна.

– Думаю, что человеческая любовь бывает дружественной, родственной и плотской, – вступил в разговор Лоренцо Медичи, – но в основе каждой лежит любовь к себе. Разве не стремимся мы к собственной пользе в привязанности к ближнему, преследуя лишь собственный интерес?

– Даже к родным детям? – удивился Бенчи.

– Но разве не через них мы хотим достигнуть собственного бессмертия? – вопросом ответил ему Лоренцо и удалился. Пройдя под аркадой Сан-Антонио в сопровождении верного Полициано, он скрылся в капелле Медичи.

Домой, в боттегу Вероккьо, Леонардо возвращался весьма смущённый свободными суждениями Марсилио, но ещё более – его игривыми взорами, от коих по позвоночнику бежали мурашки, к лицу и чреслам приливал жар, а ноги делались ватными. От одних только мыслей.

Глава двенадцатая

Смерть поэта

МОСКВА. ИЮЛЬ 1980 ГОДА.

ТОМСК. АПРЕЛЬ 1993 ГОДА

Он долго искал её под другой фамилией, но первый же студент в вестибюле института, посмотрев распечатку фотографии, охотно сообщает ему:

– Богуславская Елизавета Андреевна. Факультетская терапия. Второй этаж, налево по центральной лестнице.

Пол с чувством лёгкой досады, которое возникает в непредвиденных ситуациях, останавливается на площадке между лестничными пролётами у высоких витражных окон под полукруглыми пилястрами. Преодолеть двадцать восемь ступеней, оказывается, не так просто. Все эти годы его целью было: добиться разрешения на въезд в Россию, получить визу, узнать адрес, но теперь, когда самое сложное преодолено, когда нет между ними ни океана, ни границ, когда их разделяет всего несколько стёртых ногами и временем гранитных ступеней, он не знает, как объяснить ей все те нелепые случайности…

Раскалённый июльский воздух колыхался, вибрировал, плавно струился вдоль зданий, искажая контуры. Прозрачным гелем плыл над мягким, как пластилин, асфальтом, а вскоре исчез и он. На площади и прилегающих улицах остались люди и цветы. Очень много людей, но ещё больше цветов. Тротуар у театра напоминал гигантскую клумбу. Он скрылся под пурпурными розами и кроваво-красными гвоздиками. Худощавая женщина с проседью в элегантно уложенных волосах прикрывала зонтами (неизвестно откуда в такую жару взявшимися) увядающие под солнцем цветы. Люди стояли повсюду, а с крыш домов свисали головы и ноги.