Городской пейзаж - Георгий Витальевич Семёнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Нет, — еле слышно ответила Ра Клеенышева, понимая с ужасом, что это какой-нибудь инспектор, который пришел по ее душу. — То есть, я хотела сказать, я не успеваю и поэтому беру домой… Не хватает опыта…
— Получается опять так, ага… Жаль. Я думал здесь, — сказал он с равнодушием смертельно уставшего человека. — Вы? Или, получается, я опять?
— Что?
— Не писатель?
— Какой писатель? Что вы, товарищ Боровков, то есть Афанасий Сергеевич… Что вы! Вы ошиблись. У нас нет.
— Степанович, — строго поправил гость. — Хотя… Стихи, стихи! Все пишут стихи. А я нет! Я — книгу. Но я не виноват. Ни в чем. И могу доказать. — Боровков в задумчивости умолк, переложив из руки в руку свою папку, а потом произнес восторженно-тихим полушепотом, полукриком: — Докажу только в книге! Когда напечатают. Вы еще пригодитесь мне. Как вас зовут?
Ра всплеснула руками и с недоумением воскликнула:
— Я ничего не понимаю! Вам кто нужен-то?
— Евтушенко. У вас есть полчаса времени? — спросил Боровков и стал снимать свою куртку из искусственной кожи, распространяя в прихожей запах изношенного резинового сапога.
— Нет, зачем же… Нет. Я очень занята, — заторопилась Ра. — Извините! Извините, а что вам нужно? Я ведь ничего не понимаю в вашем деле.
Но было поздно. Боровков повесил вонючую куртку на крючок и, не выпуская из руки картонную папку красного цвета с белыми тесемочками, сказал:
— Надо договориться об условиях. Так, ага. Это ваша комната? Третье окно от угла с фасада…
И сказав это, прошел в комнату, словно и на это имел право. Дверь в комнату была полуоткрыта, но Боровков проскользнул в свободный проем боком, не задев ни двери, ни стояка.
— Ну что это такое! — только и сказала Ра плаксиво и жалостливо, не зная, как ей поступить. — Что это такое! — говорила она, проходя следом за ним. — Я никого не ждала. У меня не убрано. Ну что это такое!
Страдальческая улыбка исказила зябкое, точно мурашками подернутое, болезненное лицо Афанасия Степановича Боровкова.
— Никто! Но неужели и вы? Имеете дело со словом… Святое дело! Перед вами человек, который много лет вынашивает вот здесь, — Боровков стукнул себя по груди. — Вот здесь вынашивает главную книгу. Пришел к вам… Какое имеет значение! Убрано или нет. Вот здесь! — воскликнул он с неожиданным озлоблением, опять стукнув себя по груди, да так сильно, что Ра услышала глухой гул.
— Но я-то при чем?! Вот интересно! Если надо перепечатать книгу, я хотела сказать — рукопись… Но я совсем не знаю вас. И это как-то странно. При чем тут я, если вам нужен Евтушенко?
От Боровкова нехорошо пахло. Куртка, надетая не по погоде, компрессом распарила его тело, и неистребимый запах пота смущал Клеенышеву.
— Может, вы голодный? — спросила она ни с того, ни с сего, разглядывая усталые его и вместе с тем встревоженные глаза. — Извините, пожалуйста… Я не хотела обидеть, но я не знаю… Просто удивительно!
Ни один мускул на лице его не дрогнул, но Ра по какой-то неуловимой перемене во взгляде поняла, что Боровков снисходительно улыбнулся: глаза его, беспокойно-бледные и словно бы раздавленные невыносимой мукой, только теперь разглядели ее, а сухие желтые уши расслышали.
Он ей показался сорокалетним стариком. Лоб с глянцевитыми залысинами, бесцветные волосы, одна засалившаяся прядка которых свалилась серпом на узкий лоб с высоким бугром на темени, — весь вид измучившегося этого человека, с пугающим упрямством вторгшегося в комнату, сбил совсем с толку Ра Клеенышеву. Но, как ни странно, она не боялась его, а насмешливо жалела.
Он сидел перед ней на стуле, положив на колени папку, которую не выпускал из руки, и, смущая Ра напряженным молчанием, чего-то ждал. Она же стояла возле двери и тоже ждала.
— А зачем он вам? Вы его знаете? — спросила она.
Боровков, не взглянув на нее, ответил:
— Мне нужен знаменитый писатель.
— А ведь он же поэт.
— Жизнь была тяжелая, — продолжал Боровков, — образования не получил, а мыслей, получается опять так, ага, много. Вот и вы тоже: рукопись, рукопись. А что рукопись, если не знаю, как начать книгу. Горький давал советы. А уж если сам Горький, то любой писатель обязан. Потому что книгу мне надо написать так, чтобы ее сразу напечатали. А то я напишу, а сам умру. Книга так и проваляется. Кто-нибудь найдет и напечатает под своей фамилией. Меня в живых не будет, а ему денежки и слава. Потому что это будет самая главная книга всего человечества. У меня мыслей много, я просто так не могу, не знаю, с чего начать, не умею. Я честно об этом говорю, я ж не виноват. Я без совета никак не могу. Даже и не хочу пробовать. Мне настоящий писатель нужен, чтобы знал, как это делается… У меня образования не хватает, а разве я виноват? Нужда. Пошел работать. Моей вины никакой. Пусть помогут. Сами достигли, надо и другим дать. А то получается опять так, ага, — говорил Боровков, глядя теперь в упор на Клеенышеву, не сводя с нее пепельных своих, опасных, как осиные гнезда, иссушенных злостью глаз. Лицо его было мертвенно спокойно при этом, и странно было видеть шевелящиеся губы, выталкивающие слова, странно было вообще смотреть на этого худого человека, сидящего на стуле с красной папкой на коленях и почему-то говорящего про какую-то свою ненаписанную книгу. — Я его везде искал, но от меня скрывают. Боятся. Спрашиваю, а мне говорят: не знаем. Знают, а не говорят, я же вижу. Получается опять так, ага. А я не умею складно писать. Не получается. И что обидно — вины моей никакой нет.
— Вы сегодня обедали? — опять спросила Ра. — У меня там борщ, и могу поджарить яичницу. Извините, конечно, но мне так некогда, просто ужас.
— Вы про еду все время. Я вам про книгу, а вы не хотите ничего понимать.
— Про какую книгу-то? Книгу надо сначала написать, а потом говорить.
— Книгу-то? — переспросил он со священным трепетом в голосе. — Это будет самая главная книга. Никто такой никогда не писал. Потому что я хочу написать про людей, которые ни в чем не виноваты. Разве виноват
