Словенская новелла XX века в переводах Майи Рыжовой - Иван Цанкар

Его обещали накормить, если он назовет свое настоящее имя; заключенный повторил, что он Йоже Камник.

— Увидим, — сказали немцы и молча смерили его взглядом..

Через два дня они увидели многое. В комнате для допросов, на втором этаже, его старались заставить сознаться, что он — Ракеж. Его пытали электрическим током, а потом снова спросили как его имя.

— Йоже Камник.

— Увидим, — сказали немцы и устроили себе небольшую передышку. Затем они привязали заключенного за ноги к специальной перекладине под потолком, устроенной как на бойне. Его то поднимали, то опускали, словно тушу зарезанного теленка, били и кололи острыми предметами. Решив, что он стал более сговорчивым, снова спросили:

— Как твое имя?

— Йоже Камник.

— Увидим.

Эсесовцы оставили его висеть, а сами ушли. Подвешенный за ноги, он провел в таком положении возможно несколько часов. Ему становилось все хуже. Несколько раз его охватывало тяжелое обморочное забытье, и он уже ничего не ощущал. Временами сознание возвращалось, и тогда он думал, что, может, он в самом деле Йоже Камник. Боже мой, почему бы ему не быть Йоже Камником? Не все ли равно — Ракеж или Камник? Одно и то же, ведь жизни так или иначе приходит конец. Думая об этом, он попытался глубоко вздохнуть, но только болезненно застонал. Тогда из соседней комнаты, пришли немцы. Пол под тем местом, где он висел, стал скользким от пота. Его быстро сняли, и когда он упал, комиссар снова спросил, как его имя.

— Йоже Камник.

— Может, ты и вправду Камник? — вздохнул комиссар.

— Камник.

— Дьявол ты, а не Камник! — воскликнул комиссар и велел бросить его в карцер. Там он валялся на голом полу неделю, без пищи и почти без воды. Он лежал связанный у стены, а надзиратели подходили смотреть через глазок и окликали его, называя Ракежем. Так пролежал он в карцере почти месяц, и все еще был жив.

Однажды вечером в камеру вошли три гестаповца и объявили, что утром его расстреляют в Драге, если до рассвета он не назовет своего настоящего имени. Тогда каждую неделю в Драге расстреливали заложников. Ракеж уже так сросся со своим новым именем, что словно окаменел. «Ну, что же, значит, в расход», — подумал он, невольно прислушиваясь к стонам человека, избиваемого в соседней камере. Утром на тюремном дворе ему задали все тот же вопрос и, получив прежний ответ, вместе с другими заложниками отправили в Драгу. В Драге его привязали к столбу, третьим от края. Когда все было готово, ему опять приказали назвать настоящее имя.

— Если ты Ракеж — будешь жить.

— Камник, — проскрипел он.

Раздался залп, и девять заложников повисли на столбах. Но Камник остался жив. В него не целились. Его погнали назад в карцер, избили, связали и оставили без еды. Трижды его водили вместе с другими заложниками в Драгу на расстрел, трижды привязывали к столбу и трижды оставляли в живых.

Гестаповцы ругались, а тот, кто вел его дело, шипел:

— Мы знаем, что он Ракеж. Но просто интересно, что способен вынести этот человек. Увидим!

Так проходил месяц за месяцем, Йоже Камник все еще находился в карцере в Бегунье. Он все еще был связан, и пищи ему давали так мало, только чтобы не умер с голоду. Время от времени его допрашивали тут же в камере, задавая лишь один вопрос: как его имя. Дальше этого дело не шло. Казалось, допросы эти служили немцам своего рода развлечением. Еще несколько раз его водили на расстрел в Драгу, но так и не расстреляли. Подпольщик Ракеж постоянно смотрел смерти в лицо. От всего этого у него слегка помутился разум, и иногда он часами тихо пел в своей камере. Давно уже исчезли упорство и самоконтроль, которые вначале помогали ему держаться, порою он и сам теперь думал, что, может быть, он действительно Йоже Камник. Он подозревал, что гестаповцы знают его настоящее имя, об этом ему часто говорили на допросах. Немцы обещали сразу же прекратить все мучения, если он назовет себя: его тотчас же отправят в концлагерь, где условия легче и где он живым дождется конца войны. Но он сидел в той же камере и не сдавался.

Прошло несколько месяцев и постепенно отношение тюремщиков стало меняться. Прежде всего тех из них, которые были простыми солдатами, пришедшими бог весть откуда. Они стали уважать его, давать ему потихоньку еду и табак, разговаривали с ним не так грубо.

Йоже Камник становился популярен. Его все еще связывали, но уже не так крепко, как вначале, а иногда случалось, что тот или иной караульный на часок развязывал ему руки. Одиннадцатая камера излучала нечто такое, что внушало невольное уважение караульных. Мимо нее ходили тихими шагами, переговариваясь между собой:

— Что он делает? Может, спит?..

Начальство и писари тоже изменили к нему отношение. Они говорили с ним презрительно, ругали его, хотя давно уже прекратили допросы, но, оставаясь одни, признавались, что испытывали перед этим человеком страх.

— Что это за человек, в самом деле? Это не человек, это зверь какой-то. Что случилось бы, если б он назвал свое имя? Его личность и так установлена, все ясно как божий день. А он не сознается.

«Что это за народ?» — в который раз спрашивал себя немецкий офицер, родом из Пруссии. Он курил сигарету, мрачно шагая по коридору.

И с течением времени коридором карцерного отделения открыто овладел дух Камника или Ракежа. Это сказалось не только на охране, которая совсем деморализовалась, но и на других заключенных, впитавших этот дух и ставших еще упорнее. Раз, только один раз его выпустили во двор на прогулку, и тогда стало очевидным, чем стал этот узник для всей тюрьмы. Все поспешили к окнам, со всех сторон ему махали руками, хотя надзиратели надрывались от крика. Шаги Ракежа были неуверенными, нетвердыми, яркий дневной свет с непривычки резал ему глаза. Но всем, кто смотрел на него, он казался великим, сказочным героем. Больше его на прогулку не выпускали.

Так постепенно подпольщик Ракеж победил и в тюрьме. Начальство наконец осознало свое поражение и рассудило, что арестанта нужно куда-то спровадить. Они с радостью расстреляли бы его, как других, но формально у них не было на это права, так как он ничего не признал. И оттого они стремились хоть как-нибудь от него отделаться.

Больше года арестант пробыл в камере связанным. И вот однажды его как Йожефа Камника отправили вместе с другими в концлагерь. Следствие для Ракежа закончилось, хотя в лагере его тоже могли убить. Но он все-таки никого не выдаст, и ни одна из нитей не будет распутана.

Ракеж победил.

Заключенных привезли в лагерь в ясный полдень. Во дворе измученных людей выстроили для переклички. Подошла его очередь.

— Как твое имя? — спросил гестаповец.

— Антон Ракеж, — впервые за тринадцать месяцев ответил заключенный.

— Врешь, собака! Ты Йожеф Камник. Свинья партизанская! — И гестаповец ударил его плетью по голове.

Затем его снова бросили в карцер и стали устанавливать его личность. При этом его били и зверски пытали, полагая, что он скрывает свое настоящее имя не без причины. Ракежа вновь подвесили к потолку за ноги, и снова его пот стекал на цементный пол. Но каждый раз на вопросы, как его имя, он отвечал: «Ракеж Антон».

И вот Ракеж умер. Случилось это как-то неожиданно. Писарь, регистрируя смерть в лагерной картотеке, немного задумался, под каким же именем его записать, Камник или Ракеж. И, подумав немного, написал: «Герой, умер тогда-то и тогда-то».

Семеро детей

В девять часов обитатели нашего барака в концлагере Маутхаузен как всегда повалились спать. Груда высохших тел и людских скелетов покрыла пол. Три, четыре таких существа располагаются на каждом квадратном метре. Посредине — проход, свободный от тел. Но иногда его не бывает. Это случается всякий раз, когда привозят новичков. Порой бывает так тесно, что люди не могут лечь во весь рост и должны сидеть. Первый садится в угол, раздвигает ноги, меж ними садится второй и так далее и так далее, от стены до стены. Такие ночи ужасны. Люди стонут, плачут, проклинают, умирают. Ночной дежурный усмиряет их из своего угла, и хотя окрики его звучат очень громко и резко, все напрасно: подобная толпа не может соблюдать тишину. Груди так стиснуты, что стоны вырываются при малейшем движении. Плеть в руках дежурного, хлещущая по чему попало, производит еще большее смятение. Невозможно угадать, кто молчит и кто стонет. Да и плеть еще не самое худшее; ее удары — это милость божья по сравнению с тем, что следует потом. Дежурный, тоже арестант, — обычно какая-нибудь скотина, прихлебатель лагерного фашистского режима. Он с большой охотой дает волю своей злости. Избивая заключенных, он прыгает по ним в тяжелых, подкованных сапогах, топчет головы, руки, ноги, плечи и груди, топчет и хлещет, пока не устанет. Иногда после этого действительно наступает мертвая тишина, но длится она лишь несколько мгновений, затем вновь слышатся стоны.