Шмелиный мед - Линдгрен Торгни

Вы не воспринимаете время всерьез, сказала она. — Вы просто позволяете ему идти, да и то вряд ли. Вы не следуете за временем, не подчиняетесь ему.

Хадар жевал белую сильнодействующую таблетку, глотать ему становилось все труднее и труднее.

— То, что происходит на самом деле, — сказал он, — всегда происходит быстро. Когда что-нибудь происходит, не имеет значения, идешь ты, сидишь или лежишь, — ты бессилен. Так было с мальчиком, и так было с Минной. Вот так.

— Я ничего не знаю. О мальчике и Минне.

Да, да, она никогда ничего не знает. Никогда понятия не имеет. По крайней мере, именно это она пытается ему внушить — что ей ничего не известно.

Но вот что, стало быть, произошло, он обязан поставить ее в известность.

Мальчик установил сооружение у будущего вала, он обмотал цепью валун, по форме похожий на конский череп, громадный конский череп, и поднял его в воздух, валун висел на цепи.

И тут что-то произошло, тогда-то все и случилось.

И никто, кроме Минны, не видел, как это произошло; она вынесла из кухни стул и сидела в тени под рябиной, на ней были очки, которые защищали ее от света, она сидела и перелистывала «Норра Вестерботтен» и одновременно поглядывала на мальчика, похоже, все время ждала, что что-нибудь случится, такая она уж была.

Что-то случилось с валуном, или что-то случилось с цепью или с воротом.

И цепь рвануло, она захлестнулась петлей, петля обвила мальчика под рукой и вокруг шеи так, что он взлетел в воздух и повис, а валун грохнулся обратно в яму.

— Удивляюсь, — сказал Хадар, — что у меня хватает сил рассказывать тебе про это.

А об этом, добавил он, воистину нелегко говорить.

Он проглотил таблетку.

— Не надо, сказала она. Отдохни.

Но он хочет завершить начатое, наконец-то она узнает, каков на самом деле Улоф.

— Со временем, — сказал он, — можно кое-как бороться, но против событий защититься невозможно.

Тогда, когда произошло это событие, когда мальчик взмыл в воздух и повис в цепи, это видела одна Минна.

И она отшвырнула «Норра Вестерботтен» и закричала так, как не кричал никто ни до, ни после здесь, в горах; Улоф, который, наверно, лежал на диване в кухне и сосал сахар, услышал крик, и сам он, Хадар, закрашивавший царапину от камня на автомобиле, услышал крик, и они оба бросили свои занятия и кинулись к валу под домом, им сразу стало ясно, что случилось что-то ужасное, что-то наверняка случилось с мальчиком.

И они прибежали к устройству, и валу, и мальчику одновременно, и Улоф без передыху орал:

Он мой, не смей его трогать! Он мой! Не смей его трогать!

И это было точь-в-точь то, что намеревался крикнуть он сам, Хадар.

Ибо он не представлял себе ничего более противоестественного и вопиющего, чем то, что именно Улоф вызволит мальчика из цепи.

Но Улоф был настолько самодовольным и себялюбивым, что он не захотел позволить ему, Хадару, вмешаться и принять необходимые простые меры.

Но на самом деле ежели кто и имел право спасти мальчика, высвободить его и заключить в объятия, так только он, Хадар!

Просто в глубине души Улоф, очевидно, желал смерти мальчика, желал его похоронить, чтобы знать точно, где он находится, чтобы мальчик больше не смог ходить к своему настоящему отцу и играть ему на гитаре.

Таким образом, он, Хадар, был вынужден сперва усмирить и побороть Улофа, прежде чем вмешаться в случившееся и спасти сына.

А он был еще жив? — спросила она. Да, — ответил Хадар, — он был жив, он дергался и вертелся. А Минна кричала.

Они, стало быть, набросились друг на друга там, на валу, Улоф и Хадар, и тут же схватились, пытались повалить друг друга толчками и пинками, бодались, как два теленка, царапались той рукой, которая оказывалась свободной, орали друг на друга и уверяли, как они любят мальчика.

И наконец они повергли друг друга на землю и начали кататься и перекатываться туда-сюда, то Улоф брал перевес, то Хадар.

Тело у него и тогда уже было как у свиньи, предназначенной на забой, сказал Хадар, и ему никогда не забыть, как отвратительно воняло ванильными конфетами у него изо рта.

Но в конце концов Хадару таки удалось подмять под себя Улофа, он вдавил его лицом в землю и заломил ему руки за спину, Улоф только чуток дрожал, больше ничего не делал. Так наконец решился вопрос, кто имеет право в одиночку спасти жизнь мальчика.

И тут он, Хадар, услыхал, что Минна замолчала. И он сел и взглянул на мальчика и увидел, что и тот замер, что он больше не дергается и не вертится, и они с Минной спустили его вниз, Минна принесла простыню, и они положили его на траву.

И у всего этого, заметил Хадар, не было протяженности во времени, это не продолжалось, у этого не было ни начала, ни продолжения, ни окончания, это только происходило, это чудовищное происшествие, и причиной его был Улоф, — по всей видимости, оно не имело конца.

Теперь мне нужна еще одна таблетка, сказал Хадар. — Нет, не одна, а две.

Когда она вернулась с таблетками и несколькими ложками воды в кофейной чашке, он уже заснул.

Ее рабочие дни становились все длиннее и тяжелее. Но она продолжала писать и однажды сказала Улофу:

Скоро у меня закончится бумага, книга будет готова, и тогда я уеду.

Но ты все-таки позволишь ему умереть? спросил Улоф.

Кому?

Этому Кристоферу, о котором ты пишешь.

Не знаю. Его смерть не особо важна.

Но пока люди не умрут, книга ведь не может быть готова?

Сперва умрет Хадар. Он умрет раньше, чем я покончу с Кристофером.

Первым уйдет не Хадар, — сказал Улоф. Первым был мальчик. А потом Минна.

— Знаю. — сказала она. — Он все мне рассказал, Хадар.

— Всё? — удивился Улоф.

Всё?

Да, она предполагает, что он рассказал все. Она не видит причин доверять Хадару меньше, чем кому-либо другому.

И тогда Улофу пришлось поучить ее уму-разуму.

Просто смешно, чтобы Хадар рассказал все! Он, который в этом случае просто-напросто был убивцем! — неужто он рассказал бы, как отправил мальчика на тот свет? Как Хадар свалил его, Улофа, с ног, так что он был не в состоянии спасти мальчика — мальчик по-прежнему висел на цепи, — как он, Хадар, сел на него, Улофа, не давая ему пошевелиться, и это несмотря на то, что Хадар вообще-то был слабее и не такой тяжелый, но коварство и злоба придали ему нечеловеческие силы. Он, Хадар, был в таком бешенстве, что его аж трясло, и его пот стекал ему, Улофу, на шею, и на затылок, и в рот, и все это Хадар сделал только потому, что понял — лишь его, Улофа, мальчик любил по-настоящему. Да, и его исключительное право на сына было настолько очевидно и нерушимо, что он ни за что на свете не позволил бы Хадару хоть пальцем коснуться мальчика, даже в этом случае, когда тот, вися на цепи, дрыгал руками и ногами, борясь за свою жизнь!

Когда они потом сняли мальчика и пока Минна накрывала его, ему, Улофу, пришлось отойти в сторонку, его вырвало, вырвало прямо в свежевырытый ров, это пот Хадара, попавший ему в рот, ему было необходимо выблевать его, или, вернее, соль, невыносимый соленый вкус.

Неужто Хадар, хотел бы он спросить ее, неужто Хадар рассказал обо всем этом?

— Не совсем так, — ответила она, — не совсем.

Но поначалу, прежде чем Хадар утопил его в своем поту, пока он, Улоф, еще мог бороться, чтобы прийти на помощь мальчику, у него, Улофа, был такой восхитительный вкус во рту, вкус, который шел из его собственного нутра и который просто-напросто воплощал мальчика, этот вкус ему никогда не забыть.

А Минна?

Об этом спроси Хадара, — сказал Улоф. Хадара, который все знает. Хадара, который говорит только правду.

У каменного фундамента Хадарова дома начали пробиваться зеленые травинки. Она сорвала несколько и на раскрытой ладони принесла ему.

— На что мне трава? — поинтересовался Хадар.

— Это первая в этом году, Она пахнет зеленью.

Но его это нисколько не волновало. Трава и есть трава, она появляется и исчезает, трава его юности была такая же, как теперешняя, на закате дней, одну траву не отличить от другой, домашняя трава у фундамента дома как две капли воды похожа на дикую траву в лесу, траву можно использовать с той или иной целью, но она не обладает качествами, которые позволили бы ей возвыситься, придали бы ей истинный смысл. Он, Хадар, косил траву, сгребал ее граблями и развешивал для просушки, она попадала ему в башмаки и за шиворот, он отправлял в нее естественные надобности и, скатав ее в комок, подтирался ею. С него довольно травы, он распрощался с ней, он больше не хочет ее видеть.

— Я просто подумала…

Но и на это у него были возражения: ей вовсе незачем думать одно, другое, третье, всякую ерунду — ни про траву, ни про него самого и ни про Улофа даже или про жизнь в целом. Он, Хадар, всю жизнь старался избегать думать, верить во что-нибудь вообще; верить — это значит строить догадки, или представлять себе, или подозревать, или, в худшем случае, врать и говорить неправду. Улоф, он в этом смысле верующий. Улоф верит в Бога, поэтому он не способен существовать. Улоф верит, что будет жить вечно, поэтому он испарится, улетучится, как капля воды над огнем.