Шмелиный мед - Линдгрен Торгни

— Такой вал просто обходят вокруг, — сказала она.

— Ежели только он не тянется от обрыва над Стургрува до самого озера.

Улоф говорил обо рве. Обо рве между вашими участками.

Время от времени Хадар подносил деревянную куклу ко рту и сосал ее.

Ров, да, само собой, коли есть вал, есть и ров; когда сын копал, выбрасывая наверх землю, песок и камни, получался ров, ров был следствием вала, следствием и предпосылкой, откуда-то ведь должна браться масса; когда строят вал, выкапывают и ров, но целью было построить вал, а не выкопать ров. А копал и строил твой сын, твой и Миннин, а может, и Улофа сын?

— Он и я, — ответил Хадар. — Хотя копал, работал ломом и выбрасывал землю — он.

Ему, сыну, шел шестнадцатый год, он был дома, свободен от школы, которая должна была сделать из него губернского прокурора или егеря, стояли весна и лето, и на нем, сыне, только джинсы и

сапоги, одно удовольствие было смотреть на него, он насыпал и тянул за канат так, что капельки пота летели во все стороны, он весь горел от усердия, не признаваясь, однако, где же он останется, какую сторону вала выберет.

Но, очевидно, между ними, Хадаром и сыном, было тайное соглашение.

И Хадар обычно стоял там, наблюдая за сыном, давал советы и указания, куда лучше просунуть лом под камень, как уложить землю и песок, чтобы они не осыпались, он был вроде полководца. Насколько он помнит, эти дни были самыми счастливыми в его жизни.

Тут он прервался, сделал остановку на самых счастливых днях в своей жизни.

А потом сказал:

— Ты ведь меня не бросишь.

— Бросить, — ответила она, — можно лишь того, с кем живешь.

— Ты не поиграешь мне на цитре?

Но этого она не умела — играть на цитре.

Хадар говорит, что не ров должны были вырыть, — сказала она Улофу, — а вал построить.

Куда-то мальчик должен был бросать землю, которую он выкапывал, — ответил Улоф, — получалось вроде вала. Ежели копаешь ров, получается вал.

— И он не верит, что у тебя больное сердце.

И тогда внезапно и неожиданно Улоф сказал:

— Да, пожалуй, так оно и есть, он наверняка прав — Хадар.

Свое признание ему пришлось оправдывать.

Эта так называемая болезнь вовсе не какая-то там особенная, нет, напротив, самая что ни на есть забубенная. И сердце у него на самом деле совсем не слабое, наверное, оно просто-напросто чересчур сильное, как раз эта дикая и необузданная сила и составляет слабую сторону его сердца, оно стучит и колотится в ребра так, что он порой боится, как бы они не сломались. Да, его лихое сердце захватило власть над ним, Улофом, — не считая этого, он сейчас здоровее, чем когда бы то ни было.

— А так ведь, — сказала она, можно действительно подумать, что ты одной ногой в могиле.

Нет, воистину нет!

Он пролежал вот уже почти год, он отдыхал, этот отдых не мог не оказать своего действия, против самых тяжелых испытаний помогает только одно — отдых. Он, Улоф, становится крепче с каждым днем, и наконец наступит момент, когда он полностью отдохнет, и тогда все пройдет. А где гитара? — спросила она еще.

Какая гитара?

На которой мальчик обычно играл.

Ах, да. Конечно. Про гитару он совершенно забыл, помнить о ней было бы тоже идиотским излишеством с его стороны, но гитара существовала, и мальчик изредка бренчал на ней, искал мелодии, хотя вообще-то так ни одной и не нашел.

Сейчас она, слава Богу, сожжена; когда больше ни у кого не было повода на ней играть, ее сожгли, он про это забыл, — гитару, на которой никто не играет, жалкую, ничего не значащую дешевую гитару почему бы и не сжечь.

Ты больше не потеешь, — сказала она Хадару. — Давным-давно ты говорил, что с потом вся твоя хворь выйдет.

Давным-давно? — удивился он. — Никак невозможно. Ты только-только приехала. Я совсем недавно привез тебя.

Слишком давно, — ответила она. — Когда я приехала, твоя кошка еще была жива.

Тогда он сделал усилие, чтобы повернуться головой к двери и убедиться, что кошки действительно нет.

— А он? — спросил он — Он был? Сын.

— Нет. Я его никогда не видела.

Нет, разумеется, теперь он знает, ему стыдно за свою рассеянность; вероятно, болезнь уже затронула и память, болезнь в сочетании с зимней стужей; его память всегда хуже летом, чем зимой, когда все промерзает.

И он принялся обеими руками тереть лоб и затылок, чтобы растопить замерзшие воспоминания и мысли в своей арктической голове.

Нет, конечно, сына она видеть никак не могла, никто не мог его видеть уже много лет, с той самой весны, когда начали возводить вал, это он знает. Если бы не Улоф и то устройство, которое он соорудил! Подъемное устройство, которое он сколотил из четырех бревен, с поперечным брусом, воротом и цепью! Деревянное сооружение, с помощью которого он поднимал каменные глыбы и пни!

Кто? — спросила она. — Кто соорудил устройство?

Сын, разумеется!

Никто в этих краях, кроме сына, не сумел бы сделать что-нибудь подобное, такое замечательное изобретение, — никто, кроме сына с его жилистыми руками и незамутненными мыслями!

И как раз сейчас ему вспомнилось родимое пятно: на правом плече у него, сына, было родимое пятно в виде бабочки; когда он напрягал мышцы, бабочка начинала летать.

— А цепь была с лесосплава, — сказал Хадар.

И замолчал.

— И? — произнесла она. — И?

Но больше он в данный момент ничего не помнил, он всплыл на поверхность целиком использованного им времени и больше ничего не помнит.

Таким он стал. Бывало, он сам говорил:

— Таким я стал.

Иногда он показывал на что-нибудь пальцами, которые был уже не в состоянии разогнуть, и спрашивал:

— Что это?

Это специальное устройство, которое ты прибил к стене, — отвечала она.

На стене возле окна в кухне Улофа булавкой была пришпилена фотография из газеты, побуревшая от старости; разобрать, что на ней изображено, было невозможно.

Когда Катарина однажды случайно остановилась перед ней, Улоф сказал:

Не смей его снимать!

Кого? — не поняла она.

Снимок из газеты, — пояснил Улоф. Он должен висеть там.

— Не буду, — сказала она. — Никакой это больше не снимок.

— Краше снимков не бывает, — возразил он. Его Минна вырезала и повесила. Из «Норра Вестерботтен».

Что на нем изображено? — спросила она.

На нем изображено лето пятьдесят девятого, — ответил он, — весна пятьдесят девятого.

Так вот. Он видит перед собой снимок в мельчайших деталях: склон к проливу Арне-бергссундет, обе высоченные березы, приближающийся паром, рислиденский паром, ивовые кусты на берегу, девятнадцатое мая пятьдесят девятого, мужик с рыболовной ловушкой на плече, Минна подумала, что это Ламберт Экман, и воздух был мягкий и сладкий от сока деревьев и травы.

Лето пятьдесят девятого.

Последнее настоящее лето, после этого бывали лишь летняя погода, мнимое лето, лето-насмешка, лето — обманщик.

Ты же помнишь ту весну?

Но она не помнила какую-то особую весну; насколько она знала, все весны одинаковые.

Именно той весной и летом они должны были рыть ров, и случилось то, что случилось, и теперь он, Улоф, лежит здесь, и, в общем-то, ему хорошо, но потом, после пятьдесят девятого, уже никогда не было так, как раньше; он — беспомощный и всеми покинутый, не полумертвый, а полуживой, она единственная, кто у него есть, и претендующая на роль его сиделки — даже не хочет попробовать сок, который он добывает из волдырей на груди.

И тогда она наконец сдалась, позволила ему вылить содержимое ложки себе на ладонь и вылизала эти несколько капелек.

Что-то это мне напоминает, — сказала она. Только не помню что.

Точно так, объяснил он, обстоит дело и с ним. По какой-то причине, он сам не знает почему, этот вкус заставляет его вспоминать Минну и мальчика, необъяснимо и странно, поскольку он никогда, ни разу, не пробовал мальчика языком, в этих широтах этого не делают.

Может быть, это как-то связано с тем вкусом, который появился у него во рту, когда он пытался спасти мальчика, когда, как зверь, боролся за то, чтобы удержать его на этом свете, в тот раз рот у него наполнился кровью, и потом он харкал слизью и сукровицей еще не меньше трех дней.

На этом он оборвал разговор.

— Все связано, — сказал он. — Снимок на стене, вкус на языке, лето пятьдесят девятого мальчик. Все связано.

Ты все-таки попробовала! — добавил он. Вот уж не думал!

Запасы, которые они себе сделали в хозяйственных постройках, комнатах и на чердаках, казались неистощимыми: продукты, сладости, напитки, болеутоляющие.

Ты почти ничего не расходуешь, — сказала она Хадару. — Как и Улоф.

Я, может, еще долго протяну, — ответил он. — И Улоф почти столько же.

Вы не воспринимаете время всерьез, сказала она. — Вы просто позволяете ему идти, да и то вряд ли. Вы не следуете за временем, не подчиняетесь ему.