Демоны крови - Андрей Посняков

— Греби, греби, Лекса, что встал? Сейчас на ветер выгребем — парус поставим.

Парус… хорошее название для габардинового мужского плаща по моде тысяча девятьсот тридцать шестого года!

И все же поставили мачту, и парус-плащ… И пошел, пошел плотец, не так чтобы очень уж ходко, но пошел… часа через два уже и заметно стало, как островок отдалился, явно отдалился… не обман же зрения все же?

«Робинзоны», конечно, гребли… потом отдыхали… и снова гребли, не слишком-то надеясь на ветер, которого не то чтобы совсем не было, но он был такой слабенький, явно не под массу кое-как связанных в плот бревен.

Кто первый заметил далекий немецкий берег, Ратников не сумел бы сказать с точностью. Вроде Олекса… А может, и он, Миша… Впрочем, Олекса первый воскликнул:

— Земля!

Словно матрос Христофора Колумба после далекого и опасного плаванья!

Вот такими они к ближайшей деревне и вышли: лохматые, по пояс голые оборванцы, босяки, прокаленные солнцем до бронзовости. Затаились у мыска, заранее высмотрев воткнутые для сушки сетей вешки, дождались возвращения рыбацких лодок. И, как только рыбаки выбрались на берег, тут же и выбежали из камышей, бросились на колени в горячий песок, закричали — все по науке, по психологии:

— Люди добрые, поможите! Сами мы не местные…

Ну, про то, что дом сгорел врать не стали и деньги на лечение детей не выпрашивали. Просто сказали: так, мол, и так, были мы купцы, из Торопца-города торговые гости, продали в орденских землях воск да мед, обратно железа закупили да криц медных, но… Увы, не судьба была в родные места возвратиться: напали на лесной дороженьке тати, все как есть отобрали, ироды, все-все, что непосильным трудом нажито, даже вот, одежонку богатую поснимали, видать, приглянулась татям!

— Теперь домой, к себе в Торопец, пробираемся.

Рыбаки посмеялись, посочувствовали:

— Всяко бывает, на то вы и торговые гости. Самих живота не лишили — и слава Господу!

Олекса смачно плюнул в песок и, истово перекрестясь, согласился:

— Оно так, мужички, правда ваша.

А Миша переночевать попросился: углядел — полным-полно в ладьях рыбищи, видать, хороший сегодня денек выпал, удачливый, вот и довольны были рыбачки, веселы.

— А и ночуйте! Чай, не стесните, в избе места хватит.

— Мы можем и это… ночлег отработать. На ловлю вон, с вами, пойти…

— Ладно уж, сидите! На ловлю…

Молодого, приятного с лица, парня, что предложил «купчишкам» заночевать, звали Егором. Он приходился средним сыном рыбацкому старосте Тимофею Овчине, мужику себе на уме, кудлатобородому, строгому, авторитетному — артельщики его слушались беспрекословно. Да и как не послушать-то? Тимофей — главный во всей деревне, большак, все остальные — его родичи-приживалы.

Деревня так и называлась — Овчины — и располагалась в глубине небольшой бухточки, насчитывая целых пять изб — по тем временам богато! Пятую — новую, недавно подведенную под крышу, как раз и занимал недавно отделившийся от авторитетного папаши Егор, только-только женившийся на одной чудинке, Эйне. Женушку свою молодую парень по пути, как можно было ожидать, не нахваливал, видать, боялся сглазу, однако по всему придурковато-счастливому виду его, по улыбке, по горящим от тихого счастья глазам, видно было — если Егор и не по любви женился, так любовь эта тут же и пришла, в дверь постучала. И от того было славно!

На площади, перед часовней — тоже выстроенной недавно, с видимой любовью, с этаким деревянно-кружевным украшательством — мужики попрощались. Большинство вслед за Тимофеем-старостой свернуло на его двор, огороженный высоким тыном, с крепкими воротами и злобно лающими — было далеко слыхать — цепными псами.

— За таким заборчиком ядерную войну можно выдержать! — усмехнулся Миша.

Егор на ходу обернулся:

— Ась?

— Говорю — изба у батюшки твоего справна!

— А, это да, как же без справности? Тати да чудины немирные по лесам бродят, с озера могут приплыть… Ай, что я вам-то рассказываю? Сами-то пострадали, сердечные. Голодны небось? Ничо! Сейчас вас Эйна накормит. Ушицу налимью сладим, да щучью, да из лососки — знатно!

Миша, как бывший историк, знал, что рыбу на уху в те времена было принято варить отдельно, все виды ухи считались разными блюдами. Как и грибы, скажем, и дичь, и овощи. Все ели отдельно, никаких салатов-винегретов не делали.

— Ух! — подходя к новой, сверкающей в лучах заходящего солнышка, избе, Егор остановился, принюхался. — Чуете? Женушка с утра хлебы свежие испекла… мучицы невдавность в Дорпате купили.

— А далеко ль до Дерпта?

Парень отмахнулся.

— Да недалече.

— Бискупу, значит, платите, — коверкая слова на средневековый манер, понятливо покивал Михаил.

— Ему.

То-то вы такие и смелые! Небось, рад дерптский епископ рыбке! Да и рубежи его охраняете — от тех же новгородских да псковских шальных отрядов — тоже дело немаленькое. В общем, неплохо устроились… только опасно, одно дело — отряды да шайки малые, а вдруг Александр Ярославич решит снова ливонские земли повоевать? Или орден, или епископ чего напортачит? Да что там говорить — с Ледового побоища еще и пары лет не прошло… Правда, все сейчас замирились, Александр Ярославич с тевтонским магистром да епископом дерптским — друзья. Как вот Дмитрий Медведев — с Саркози и Обамой. О «юрьевской дани» Ярославич уж и не заикается, землицы дерптской не просит. Согласен на мир… да немцы много чего уступили, признали. Могли бы и сразу, без всякого побоища, договориться, решить дела полюбовно — что в конце концов и вышло вполне. Но в эти времена такое было как-то не по понятиям! Как это — миром? А сперва мечом помахать? Нет, сразу миром — как-то беспонтово, обидно… Да и соседушки — литовцы, поляки, шведы — не поймут, скажут — ну и лошины!

— А за веру-то как? — проходя в небольшие воротца — до больших еще не дорос Егорка, хватит на деревню и одной крепости! — негромко справился Ратников: — Не придирается бискуп? Вы ж православные, так?

— Знамо, так, — солидно кивнул парень. — Не до нас покуда бискупу — язычников по лесам полно. А мы что — мы на виду, никуда не денемся…

Понятно… Если что, всегда прищучить можно.

Вообще, здесь, в Пограничье, и дальше — в Ливонии — много всякого народу жило: немцы, датчане, русские, поляки, литовцы, эсты-чудины… Одно и то же? Нет? А черт их… В общем, особой кондовой закрытости не было, ксенофобией страдали куда меньше, чем, скажем, в центральных русских княжествах, хоть во Владимире том же…

— Ну, входите гости!

Егор с гордостью кивнул на крыльцо, пока еще без перил, со свежих, вытесанных — пилорам еще не было — дубовых досок. Хорошее крыльцо — высокое, крепкое. Как и все остальное: жилая изба на высокой подклети, клеть, помещеньице не отапливаемое, там летом спали, а зимой припасы хранили, между ними — сени, с сеней во двор — крыльцо, с другой стороны — хлев, слышно было, как мычала корова… а может, и не одна. Что и говорить, домишко справный, большевики бы его точно раскулачили…

Двор, правда, пока не обустроен — один сарай, но нет еще ни пилевни, ни бани, ни птичника… однако бревна уже привезены, вон, лежат аккуратненько. Весной, видать, в марте еще рубили, пока соки не пошли… такие бревнышки не гниют.

Молодая супружница Егора — высокая, несколько тощеватая по местным меркам, девчонка лет шестнадцати с милым курносым лицом, при виде мужа и гостей улыбнулась, сошла с крыльца, поцеловала благоверного в уста, гостям же поклонилась в пояс. Справная девка, в длинной, до пят, юбке, полотняной рубахе с вышивкой, жилеточке — уж точно, не русской, чудинской. Волосы под повойник убраны, да не шибко еще умело — торчит веселая белесая прядь, на лоб, на глаза падает, от того Эйна стесняется, украдкой пытается сдуть непокорный волос. Смешная. А глаза-то у нее — синие-синие, как васильки-цветочки.

Еще раз поцеловав мужа, Эйна приветливо улыбнулась:

— Пожалуйте в избу.

Олекса вдруг застеснялся пуза своего голого, ног босых, в цыпках, в сенях потянул хозяина за рукав:

— Егорий… нам бы это… рубаху какую — наготу прикрыть, а то срамно.

— Дам, дам вам рубахи… Уж какие есть… Входите, входите.

Перешагнув высокий порог, гости оказались в горнице. Собственно — вся изба представляла собой одно большое жилое помещение: слева — глинобитная, на широком поду, печь — естественно, топившаяся по-черному, справа, у небольшого оконца — широкие лавки вдоль стен, сколоченный накрепко стол, прялка, рядом — деревянный ткацкий станок, в красном углу — иконы, чуть дальше, за печью, — ложе с набитым свежей соломой матрасом. Никакого потолка, конечно, в те времена еще не было — так и поднимались стрехи, крыша — туда, в специальное отверстие, и уходил дым, да еще — в расположенные под самой крышей волоковые оконца. У печи стоял ухват, в углу, над наполненной водою кадкой, в железном светце уютно горела лучина.