Большой террор. Книга II. - Роберт Конквест

Ее стихи, написанные со сверкающим мастерством, стали широко известны и распространялись в самиздате. Но несмотря на влияние и популярность в литературных кругах, Цветаеву не публиковали, потому что много ее стихотворений и в частности «Лебединый стан», сборник романтической лирики, связаны с трагедией Белой армии:

«Где лебеди? — А лебеди ушли. А вороны? — А вороны остались».

И даже опубликование в 1957 году небольшого сборника ее наиболее безобидных стихов, это, по словам Солженицына, «первое робкое напечатание ослепительной Цветаевой было объявлено грубой политической ошибкой».[274]

Другой большой поэт, Осип Мандельштам, был нервно больным человеком. В 1934 году его вызвали в НКВД по приказу самого Ягоды, допрашивали целую ночь и бросили в тюрьму. Говорят, что он написал эпиграмму на Сталина, известно, что Пастернак умолял Бухарина вступиться за поэта — это еще одно доказательство наивности Пастернака, (Вероятно, в этой связи Сталин позвонил Пастернаку и спросил: хороший ли поэт Мандельштам?). Другие писатели ходили к Енукидзе, все еще сохранявшему влияние. Возможно, что в то время, когда террор не развернулся еще в полную силу, подобное вмешательство могло облегчить судьбу жертвы. Во всяком случае, Мандельштам был приговорен всего к трем годам ссылки за «заговорщическую деятельность». Отбывая срок в Чердыни недалеко от Соликамска, поэт попытался покончить с собой. Его жена обратилась в Центральный Комитет с просьбой о помиловании.

Тогда его перевели в Воронеж, где условия были лучше. В мае 1937 года он вернулся в Москву, но права на жительство не получил. 2 мая 1938 года Мандельштам был снова арестован, доставлен в Бутырку и приговорен Особым совещанием к 5 годам лагерей с отправкой на Дальний Восток. В пересыльном пункте недалеко от Владивостока, где заключенные ждали парохода на Магадан, Мандельштама избили уголовники и отняли у него еду. Потом его, уже полусумасшедшего, выбросили из барака, и он жил, как животное, выклянчивая корки у дверей. Мандельштама на время спас врач из Воронежа, работавший в лагере. Он поместил его в палату для душевнобольных, где поэт, вероятно, и умер 27 декабря 1938 года.[275] Вот как описал Мандельштам свою эпоху, свое время:

«И еще набухнут почки,

Брызнет зелени побег,

Мой прекрасный жалкий век.

И с бессмысленной улыбкой

Вспять глядишь, жесток и слаб,

Словно зверь, когда-то гибкий,

На следы своих же лап».[276]

Аресты производились на основании так называемых «объективных данных». А это означало, что выбор мог пасть на кого угодно — предугадать судьбу было невозможно. Эренбург пишет в воспоминаниях, что его зять Борис Лапин пытался обосновать аресты писателей в 1937 году следующим образом:

«Пильняк был в Японии; Третьяков часто встречался с иностранными писателями; Павел Васильев пил и болтал; Бруно Ясенский — поляк, польских коммунистов всех забрали; Артем Веселый был когда-то „перевальцем“; жена художника Шухаева была знакома с племянником Гогоберидзе…».[277]

Судьба литературных чиновников и всех, кто был связан с идейно-политическими спорами, находилась в прямой зависимости от политической конъюнктуры. Попытка рапповцев установить контроль над литературой потерпела провал в 1932 году, но они остались на свободе. У Авербаха была «рука» — Ягода приходился дядей его жене. Вскоре после ареста Ягоды Авербаха вместе с другими писателями обвинили в троцкизме. В эту группу входили Карев (раньше он примыкал к зиновьевцам, которых ликвидировали без суда),[278] Киршон, польский поэт Бруно Ясенский, литературный критик князь Дмитрий Святополк-Мирский. Было объявлено, что все они находились под покровительством Ягоды. Святополк-Мирский, убежденный коммунист, вернулся в Россию из Англии, но продержался на свободе недолго. В апреле 1937 года он уже фигурировал как «мерзкий врангелевец и белогвардейский офицер».[279] Согласно имеющимся данным, он помешался и умер в сибирском лагере. 15 мая 1937 года «Литературная газета» сообщила об исключении из партии Киршона — к этому времени вся группа, должно быть, уже была арестована. Киршон был тесно связан с политикой — знаменательно, что его расстреляли в тот день (в 1938 году), когда состоялась казнь над политическими деятелями и военными. Их старый коллега по РАППу Владимир Ермилов спас свою шкуру тем, что выступил главным свидетелем против арестованных.

В литературных кругах, как и везде, были свои доносчики и жертвы, трусы и проходимцы. Пастернак отказался подписать документ, одобряющий казнь генералов. Отказался, чтобы остаться честным перед самим собой, — но его имя все равно было внесено в список. А Яков Эльсберг, автор нескольких книг о Герцене, Щедрине и т. д., стал выдавать всех подряд, чтобы смыть пятно с репутации: он был раньше секретарем Каменева. Среди творческой интеллигенции СССР широко распространено мнение, что Н. В. Лесючевский написал доносы на поэтов Бенедикта Лившица и Бориса Корнилова, расстрелянных в 1937 году, на писательницу Елену Тагер, которая провела много лет в лагерях, и на Николая Заболоцкого.

Во время «оттепели» 1962 года московской писательской организации удалось добиться исключения Эльсберга на том основании, что в 30-х годах он был доносчиком. Одновременно был поднят вопрос о Лесючевском, но дело замяли. К концу 1962 года московская организация оказалась на короткое время в руках либерального руководства. Писатели проголосовали за повторное рассмотрение дела Лесючевского, но опять безуспешно.[280] Такие люди, как он, остались, а честный сталинист Фадеев, пытавшийся спасти некоторых своих политических врагов, застрелился в 1956 году, когда был разоблачен его покровитель.

Кроме агентов тайной полиции, были люди, которые просто продались Сталину. Например, Алексей Толстой, написавший, что «Ставрогин Достоевского был типичным потенциальным троцкистом». Он сделал карьеру наемного писаки. Другие мирились с истреблением своих коллег, считая, что так и надо. Сурков, например, заявил: «Я видел, как мои друзья, писатели, исчезали прямо на глазах. Но тогда я считал, что это необходимо, что этого требует революция».[281]

Отдельные виды искусства пострадали приблизительно одинаково. Дирижера Миколадзе расстреляли в 1937 году.[282] В лагерях было много актеров — Ширин, О. Щербинская, 3. Смирнова, много музыкантов и танцовщиков. Ширин был сослан за то, что сказал: «Не кормите нас советской соломой, дайте нам играть классиков!».[283] Е. Гинзбург пишет о балерине, которая пришла на ужин, устроенный ее иностранными поклонниками, и была осуждена по статье 58.[284]

Известная Наталия Сац, создательница Московского Детского театра, была женой Тухачевского. Ее арестовали в 1937 году и отправили в лагерь Рыбинск. Она осталась жива и вышла на свободу.

Но самой огромной утратой советского театра был Всеволод Мейерхольд. В начале 1938 года появилось короткое постановление «О ликвидации театра им. Вс. Мейерхольда», в котором Комитет по делам искусств «признал, что театр… скатился на чуждые советскому искусству позиции». В конце постановления сказано, что «вопрос о возможности дальнейшей работы Мейерхольда в области театра обсудить особо».[285] 1 4 июня 1939 года Мейерхольду, как рассказывает художник Анненков, — «было предложено выступить с самокритикой на всесоюзном съезде театральных режиссеров под председательством довольно своеобразного режиссера, режиссера человеческой мясорубки Андрея Вышинского».[286] Мейерхольд выслушал критику и смело перешел в контрнаступление:

«Там, где недавно творческая мысль била ключом, где люди искусства в поисках, ошибках, часто оступаясь и сворачивая в сторону, действительно творили и создавали — иногда плохое, а иногда и великолепное, там, где были лучшие театры мира, — там царит теперь, по вашей милости, уныние и добропорядочное среднеарифметическое, потрясающее и убивающее своей бездарностью. К этому вы стремитесь? Если да, — о, тогда вы сделали страшное дело. Желая выплеснуть грязную воду, вы выплеснули с ней и ребенка. Охотясь за формализмом, вы уничтожили искусство!».[287]

На следующий день Мейерхольд был арестован. «Театральная энциклопедия» датирует его смерть 2 февраля 1940 года; «Малая советская энциклопедия» дает другую дату: 17 марта 1942 года.[288] (О жертвах НКВД советские официальные источники часто дают противоречивые сообщения, как читатель уже видел в главе об участи командного состава советской армии и флота — Егорова, Дыбенко и др.). Его жену Зинаиду Райх, которая раньше была женой Есенина, через несколько дней нашли в квартире мертвой: ей было нанесено семнадцать ножевых ран и выколоты глаза. Обстоятельства ее смерти до сих пор неизвестны, и расследования проведено не было.[289]