Рота, подъем! - Александр Ханин

– Но он же не виноват.

– Как не виноват? Полка не будет! Ты, наверное, устав плохо учишь, – прищурился дежурный, – иди, вон там посиди, за тобой придут.

И я сел в сторонке, раздумывая, почему из-за испорченного куска ткани на древке, пусть даже и очень качественной, красивой ткани, можно расстрелять невиновного командира полка. Вот наш комполка. Ну, поорать, он, конечно, любит… Но мужик, вроде, ничего. В Питере уж точно был. Я у него значок об окончании академии видел. А академия только у нас, в Питере. Дочки у него. Две. Мужики говорили, что красавицы. Зачем же его расстреливать из-за тряпки-то? Неужто нового знамени сделать нельзя? Почему человеческая жизнь ценится в армии ниже, чем ткань на палке? Вот за такими мыслями меня и застал капитан:

– Воин, это ты из артиллеристов?

– Наверное, товарищ капитан, – огляделся я.

– Ну, пошли тогда, – повернулся он ко мне спиной и стал подниматься вверх по красной дорожке, закрепленной на широкой лестнице.

Поднявшись на второй этаж и немного пройдя по коридору, стены которого украшали портреты генералов и маршалов, мы оказались в огромном кабинете с высокими окнами. Дубовый стол, покрытый зеленой тканью, украшали бюсты вождей, черный телефон и коробочка с карандашами и ручками. За столом сидел подполковник и орал на начальника штаба нашего полка:

– Товарищ майор, – кричал он, – что Вы себе позволяете? Я долго ждать не намерен! Здесь Вам не тут. Живо мне, если я сказал.

Майор стоял по стойке смирно, чуть наклонив тело в сторону подполковника, и "ел начальство глазами". "Наш сержант был бы доволен таким "поеданием", – подумал я и улыбнулся, представив себе начальника штаба, смотрящего на сержанта.

– А этот чего тут лыбится? – не унимался подполковник. – Уже 10 утра, а он все еще лыбится.

Какое отношение моя улыбка имела к определенному периоду суток, я не понял, но, решив, что начальству виднее, насупил брови, сделав суровый, еще более глупый вид.

– Это он? – обращаясь к майору, спросил подполковник.

– Так точно, товарищ подполковник, только почерк еще не устоявшийся, – чего-то уточнил майор.

– На месте выясним, – ответил начштаба и обратился к вошедшему прапорщику медслужбы, – ты где шляешься? Я тебя сколько ждать буду?

– Виноват, товарищ подполковник, – замямлил прапорщик.

– Виноватых бьют и плакать не дают, – быстро выйдя из-за стола, подскочил к нему начштаба. Его вид показывал, что свою угрозу он может перенести в реальность. Прапорщик, несмотря на то, что был на голову выше подполковника, отшатнулся.

– Где УАЗик? – рявкнул подполковник.

– Какой УАЗик? – попятился прапорщик.

– Убью нахрен! Ты даже не знаешь, что такое УАЗик? Чего ты вообще знаешь?

Через пять минут выяснений, оказалось, что УАЗик стоит перед корпусом и ждет именно нас, но еще не подошел кто-то из мотострелкового полка. На выходе из кабинета я спросил у нашего начштаба:

– Товарищи майор, а при чем тут мой почерк?

– Ты же художник? Вот и поедешь в Гороховец картины ваять.

– Как ваять?

– Как Репин или как его, Чайковский.

– Чайковский был композитором.

– Ну, значит, как Репин. Раз такой умный, то и картины…

– Какие картины, товарищ майор, я же не умею.

– А мне замполит сказал, что умеешь. Не мог же меня обмануть офицер.

– Ну, не так, чтобы картины… – понимая, что влип, начал мямлить я.

– А что? Ты же сказал, что ты писарь на призывном?

– Не совсем, я "печатник", ну, на печатной машинке умею, почти вслепую и быстро, а рисовать или писать…

– Значит так, воин. Скажешь, что ты писарь, но с неустоявшимся почерком. Понял?

– А как?..

– Это приказ! Понял? Не слышу! Родина тебе приказала, ты должен исполнить приказ – спасти Родину. В машину!!

– Я не могу врать…

– Это приказ, солдат!! Ты в армии. А в армии приказы не обсуждают, а выполняют. – И, чуть подумав, добавил:

– И только попробуй где-нибудь ляпнуть, что ты не писарь, в полк тебе лучше не возвращаться. Сгною.

Через десять минут УАЗик выбежал из расположения дивизии.

Я вдыхал ветер, рвущийся в окна, и думал, что это первый мой почти свободный выезд из городка. Я уже начал забывать угрозу начальника штаба, первый раз ощутив воздух свободы. Свободы без

"отцов-командиров", без сержантов, без гневных или недовольных взглядов. А главное, главное, я видел девушек, и каждая из них был прекрасна. Они шли по дороге, их груди вздымались под блузками при каждом вздохе, а юбки шелестели на ветру, предоставляя простор воображению, они улыбались, и мне казалось, что все они улыбаются мне. "Как там моя ненаглядная?"- подумал я.

– О чем задумался, солдат? – бросил мне через плечо прапорщик.

– О бабах, – расхохотался развалившийся на сидении рядом со мной сержант мотострелкового полка. Его кожаный ремень, одежда, значки и расстегнутый крючок показывали на то, что служит он уже не первый месяц. – О чем ему еще думать? Сколько уже службу тянешь? – глянул он на меня.

– Почти месяц, – ответил я.

– Ого, – хохотнул водила, – "дембель".

В его словах не было злого умысла, и я радостно ответил:

– Ну, до дембеля еще немножко надо подождать, а Вы… ты сколько?

– Я череп, – ответил водила, крутя руль.

– Кто? – опешил я. Кто такие "дух", "дед" и "дембель", я уже знал.

– Ну, вот ты кто? – переспросил меня водила и, не ожидая ответа, продолжил:

– "Дух", то есть только начавший служить, через полгода ты будешь

"молодым", а через год, когда тебя "переведут", то станешь

"черепом", ну или "черпаком", а после уже "дедом". Ясно?

– Ага, – постигая суть армейских категорий, ответил я. – А Вы сколько прослужили, товарищи сержант? – обнаглев, спросил я у сидящего рядом.

– Старенький я уже, старенький, – потянулся, лениво зевнув, пехотинец.

– "Дед" он, разве не видно? – засмеялся водила. – Даже в штаб дивизии сегодня опоздал.

– Я всю ночь пахал, – заверил сержант, – как папа Карло. Да еще наш начштаба меня утром задержал, то одно ему покажи, то другое. Ты его на блядки возишь, а мне паши. Сам, блин, ничего не может, а я отдувайся.

– А Вы, чем помогаете начштабу? – поинтересовался я.

– Всем, – гордо ответил сержант.

– Писарь он, – захохотал водила, – писарь, штабная крыса.

– Цыц, ты как с дедом разговариваешь?- дал сзади по голове водиле сержант.

Но водила не обиделся, хмыкнул и только вел дальше машину.

Сержант Серега, как он представился, был писарем всю свою службу, о которой говорил, как о тяжелых армейских буднях, а также ночах. По мнению писаря молодому солдату было невозможно понять и оценить все тяготы и лишения писарской жизни. Он рассказывал шутки из офицерской или писарско – штабной жизни, мы смеялись, а цель нашей поездки неумолимо приближалась. Серега заверил, что все десять дней мы будем кататься, как сыр в масле, обещая золотые горы и молочные реки, но это меня не прельщало.