Дневник (1901-1929) - Корней Чуковский

Вот он, репинский темперамент.— Вчера, 1-го июля, был день «Колоса ржи» Мы собрались у Евгении Оскаровны Нордман — крюшон, пироги, земляника — все очень хорошо — О. Л. д'Ор беседовал с И. Е., и вдруг — я слышу, И. Е. кричит: дрянь, всякая козявка — и слушать не хочу! — не желаю — запыхтел, заволновался — слóва не дал сказать О. Л. д'Ору и пошел прочь по тропинке — в сером новом сюртуке — с серыми волосами — с коричневым лицом к Мейерхольду <…>

6 июля. Про Чарскую окончательно не пишется. Сегодня на лодке с девицами. Закончил с Колей «Товарищество Неболёт». Репин в прошлое воскресение читал лекцию, к-рую закончил: «И Бог, заканчивая каждый день творения,— говорил: это хорошо! Великий художник хвалил свое творение!» — Многие из «вестникознаньевцев» расспрашивали меня: как это Репин говорил о Боге? Я ответил им, что это только метафора. Но третьего дня И. Е. за столом говорит мне: «Нет, это не метафора. Я так и верю. Бог должен быть художником, п. ч. иначе — как объяснить ту радость и тот молитвенный восторг, к-рый испытываешь во время творчества,— и почему бы так дорого ценилось бесполезное искусство?» <…>

16 августа. Сейчас иду к И. Е., он будет писать Короленко. Это по моей инициативе. Я страшно почему-то хочу, чтоб И. Е. написал Короленку. Давно пристаю к нему. Теперь, когда умер Н. Ф. Анненский, на даче Терпан, где живет Короленко (и Марья Алекс., и Авд. Семен., и дочь Короленка, и Татьяна Алекс., и Маргарита Ф., и дети Татьяны Александровны), страшная скука. Вдова, которой уже 72 года, которая так старается «держаться», что возле открытого гроба Н. Ф. спросила меня, как моя бессонница,— очень тоскует, Короленко осунулся,— я и придумал свести их с И. Репиным. Короленко был очень занят, но я с худ. Бродским за ним вторично. <…> Репин о Короленке: но все же он — скучный человек! Рассказывает, как Короленко ехал на велосипеде — и налетел на человека. Чтобы не сбить того с ног — сознательно направил велосипед в канаву.

Ночью 20 августа я уже лег, как увидел, что мне не заснуть. Я оделся и пошел за 3 версты — чýдной, сырой ночью, с мягкими светами вокруг каждой террасы — босиком и без шапки. Дети Богданович играли в карты. Алексáндра Никитишна встретила меня приветливо. Вл. Галактионович и его жена были ласковы. Он даже провожал меня, тоже без шапки. Взял об руку, как делают глухие:«Скажу вам по секрету. Тетушка пишет мемуары о Н. Ф.». Рассказывает, как Ник. Фед. ссорился с Александрой Никитишной:

— Открой мне дверь.

— Зачем?

— Я хочу тебе сказать, что я тебя презираю и ненавижу.

— Ну вот ты мне и так сказал.

И всегда из-за теоретических вопросов3.

Как Анненский на Финл. Вокзале, когда думал, что меня возьмут, сунулся вперед к жанд. офицеру — «вот, вот»,— и совал свой паспорт.

Портрет Репина работы Бродского кажется Короленке отвратительным: замороженный таракан какой-то.

12 октября. Маша рассказывает Бобе сказку (Бобе 2 года) о петухе и лисе. Он расплакался:

— А я aп кнут и ба лису!

Чувство справедливости. Он говорит: лёладь (лошадь); пойдем мадонь (домой).

И. Е. был у меня, но я спал. Он расходится с Нат. Борисовной.

Суббота. Ночь. Не сплю. Четвертую неделю не могу найти вдохновения написать фельетон о самоубийцах4. Изумительная погода, великолепный кабинет, прекрасные условия для работы — и все кругом меня работают, а я ни с места. Сейчас опять буду принимать бром. Прошелся по берегу моря, истопил баню (сам наносил воду) — ничего не помогло, потому что имел глупость от 11 до 5 просидеть без перерыва за письменным столом. Ах, чудно подмерзает море. И луна.

В среду был у И. Е-ча. Н. Борисовны нет. Приехали: Бродский, Ермаков, Шмаров; И. Е. не только не скрывает, что разошелся с Н. Б. , а как будто похваляется этим. Ермаков шутил, что нас с М. Б. нужно развести. И. Е. вмешался:

— Брак только тот хорош, где одна сторона — раба другой. Покуда Н. Б. была моей рабой (буквально!), сидела себе в уголке,— все было хорошо. Теперь она тоже… Одним словом… и вот мы должны были разойтись. Впрочем, у нас был не брак, а просто — дружеское сожитие[ 12 ]. И с этих пор наши среды… Господа, это вас касается… Я потому и говорю… примут другой характер. Я старик, и того веселья, которое вносила в наши обеды Н. Б., я внести не могу. Не будет уже тостов — терпеть их не могу — каждый сможет сесть где вздумается и есть что вздумается, и это уже не преступление — помочь своему соседу (у Н. Б. была Самопомощь, и всякая услуга за столом каралась штрафом: тостом). Можно хотя бы начать с орехов, со сладкого,— если таковое будет,— и кончить супом. Вот, кстати, и обед.

Заиграла шарманка. — Зачем завели шарманку? Больше не нужно заводить!

Потом И. Е. пошел меня проводить и рассказывал, как Н. Б. понесла на своей лекции 180 р. убытку — читала глупо — очень глупо!— но ей и сказать нельзя,— дурацкое самолюбие — вот болезнь: непременно хочет славу — и т. д. За столом читали статью О. Л. Д'Ора ругательную о Наталье Борисовне.

Читал длинную записку Леонтия Бенуа о введении в Академии церковной живописи. Не сомневается, что записку составил Беляев и что Бенуа проведет на это место Беляева. Говорили о том, что нужно иконы писать с молитвою. Подхватил: — Да, да! Вот Поленов, когда писал Мадонну, так даже постился (я присутствовал), и вышла... такая дрянь!

7 ноября. Все мои дела обстоят великолепно. Послезавтра лекция, и я никогда не верил, что с моими бессонницами мне удастся ее закончить. А теперь я верю. Дело, кажется, идет недурно. Я уже дал характеристику Ценского, Зайцева, Сургучева, Бунина (нужно Сологуба) — и могу перейти к самоубийцам. Там у меня много подготовлено. В самом худшем случае выйдет очень краткая лекция — так что ж такое. Во всяком случае будет 2 фельетона.

12 ноября. Бобины слова: Силокатка — лошадка. Лёлядь — лошадь. (Он только о лошадях и говорит. Дяба — плохое. Дуля — брань (дура).) Бом-бом — гулять. А уюую — не хочу. Как Боба долго начинает плакать. Сегодня говорит: это вкуное. Я говорю: не понимаю. У него сначала все в лице останавливается, потом начинает чуть-чуть (очень медленно) подгибаться губа — выражение все беспомощнее — и только потом плач. Очень обижается, когда не понимают его слов.

Лида про пятую заповедь — «Вот бы хорошо: чти детей своих!». Ее любимые книги: «Каштанка» и «Березкины именины». Allegro. Она читает их по 3 раза в день. <...>

1913

18 янв. 1913 года. Репин о И. Е. Цветкове, московском собирателе: скучный и безвкусный; если, бывало, предложишь ему на выбор (за одну цену) две или три картины, непременно выберет худшую.

Я спросил его, как его встречали в Москве? Он: «Колокольного звону не было!» Рассказывал, как Николай II наследником посетил выставку картин. Сопровождал его художник Литовченко. Увидел картину с неразборчивой фамилией.— Кто написал? — Вржещ, Ваше Высочество! —выпалил Литовченко. Тот даже вздрогнул, и впоследствии с каким-то Вел. Князем забавлялись: