Карнавал - Сергей Герасимов

Собрание еще вяло шевелилось, решая вдруг возникшие мелкие вопросы, хотя уже начинало разваливаться на глазах. Одноклеточная подождала минут десять и вышла. Произошедшее в зале смутило ее чрезвычайно. Она, конечно, и раньше догадывалась о том, что происходило в палатах, но впервые убедилась в реальности этого ужаса. Оказывается, свои законы в этом здании диктовала толпа – и никто не был защищен от ее нападения.

Высокий лифт начинался только от четвертого этажа. На самом деле лифтов было два, но в первый набивалось слишком много людей, а Одноклеточная не любила тесноты. «Я не люблю тесноты», – так она говорила сама себе, на самом же деле она просто не умела работать локтями и никогда не попадала в лифт быстрее, чем за двадцать минут. Чтобы добраться до второго лифта, она должна была пройти длинный и пустой коридор, повернуть налево, направо, пройти еще один коридор. В этом крыле располагались лаборатории, которые временно не работали из-за недостатка средств. Двери некоторых лабораторий были взломаны скучающими больными, другие двери пока держались. Вскрытые лаборатории вначале опустошались, затем превращались в комнаты свиданий, в мини-казино или просто в уборные. Здание лечебницы было построено квадратом, так, что внутренний двор был огромным колодцем, полным тысячекратного эха – особенно во время ночных дежурств, когда случайные кошки случайно переворачивали случайные консервные банки. Одноклеточная шла, глядя в окна – в окнах мелькала широкая светлая стена здания, противоположная стена, вся исчерченная стеклянными полосками. Сквозь стекло просвечивалось человеческое оживление – видимо, в том крыле заканчивалась охота на человека. Краем сознания Одноклеточная отметила звук шагов за ее спиной; там же, на краю, вспыхнула маленькая искорка мысли – почему шаги не приближаются и не отстают? – искра сразу же погасла, залитая холодным дождем нелегких размышлений.

– Осторожно, не испорти лицо, – услышала она грубый голос.

Кто-то схватил ее сзади и толкнул лицом в стену. Она как раз вошла в последний, самый безлюдный и самый короткий отрезок коридора.

Кто-то дважды очень умело ударил ее в спину; она почувствовала, что не может дышать; ударили еще раз; все вокруг завращалось и поплыло с легким прозрачным звоном; окружающий мир стал искажен и нереален, как голограмма; она упала и осталась лежать с открытыми глазами, которые ничего не видели. Какая странная слепота, подумала она совершенно спокойно, мое сознание ясно, и мои глаза различают все детали, но ничего видеть я не могу, потому что мои глаза живут отдельно от сознания. Она совершенно спокойно продолжала думать о том, что лучше лежать неподвижно, притворившись потерявший сознание (хотя на самом деле сознание потеряло ее), тогда так сильно бить не будут, и очень хорошо, что эти люди не хотели испортить лицо, значит, они не станут ее убивать. Ее ударили ногой, и она почувствовала не боль, а лишь сотрясение собственного тела. Кто-то нагнулся к ней и стал обыскивать.

– Ничего нет, – сказало огромное нависающее лицо, – …, у нее же была сегодня золотая цепочка, …

Один из голосов начал говорить; пока он говорил, Одноклеточная приходила в сознание и уже начинала различать черты говорящего – голова овальная, как яйцо, утолщается книзу из-за ширины костей, волос на голове почти нет. Говорит и жует жвачку, говорит и делает паузы после каждой короткой фразы из-за полной неспособности связать более трех слов. В паузах он смеется – беззвучно и мразно, без тени веселья, а только с удовольствием от сознания собственного превосходства. Так говорят и так смеются люди тяжелые, предельно тупые, злопамятные и мстительные, постоянно застревающие на одной идее или детали (которая не заслуживает внимания), тяжеловесно-угрюмо-злобные до дисфорий.

«Ты, наверно, глупый, да?»

«Я тебя не трогал».

«Какой тебе палец».

«Палец у меня в штанах».

Каждую фразу он начинал с красной строки.

Другие двое явно смеялись над своим товарищем, но он этого не замечал.

– Наверное, спрятала, – сказал голос четвертого, невидимого человека, – сейчас мы ее спросим.

Ее подняли и поставили лицом к стене. Ноги были как ватные, но постепенно становились тверже. Одноклеточная впервые переживала подобное; она не чувствовала ни страха, ни боли – только удивление.

– Где цепочка? – спросил голос.

– Отдала.

– Кому отдала?

– Плата за операцию.

– Врешь, врачу за операцию не платят. В следующий раз принесешь цепочку. Будем бить, пока не принесешь. Если не принесешь завтра, включаем счетчик – будешь должна больше. А тех, кто не платит долги, мы убиваем. Завтра, поняла?

– Поняла.

– И без фокусов. Будем бить, пока не принесешь. Поняла?

– Поняла.

– Тогда стой еще минуту и не оборачивайся.

Ей не нужно было оборачиваться, чтобы вспомнить лица этих людей. Их лица не похожи на крысиные морды, подумала она, значит, они не из той банды, это совсем другие.

Шаги стали удаляться. Ноги снова стали ватными и подогнулись. Одноклеточная упала и лежала, глядя в потолок. Лежать было очень приятно, не было ни желаний, ни стремлений, ни горестей, ни радостей.

Когда тело снова почувствовало боль, она встала. Слава Богу, что они не тронули мое лицо, подумала она и посмотрела в зеркальце. Начинали жутко болеть почки и ребра. Она побрела к лифту.

Она пришла к Листу, чтобы просить об увольнении. Еще несколько дней назад она была неспособна на подобную смелость, но почему-то сейчас это было единственно правильным решением. Наверное, сегодняшний день перевернул многое. Сейчас она чувствовала себя клеточной, не соответствующей общему организму, и даже гордилась этим.

Она начала издалека.

– Конечно, знаю, – сказал доктор Лист, – да вы садитесь, на вас лица нет.

Он уже открыл рот, чтобы ввернуть одну из своих медицинских шуточек, но передумал.

– Вы действительно выглядите плохо, – сказал он.

– А что случилось с тем человеком, знаете? – спросила Одноклеточная.

– С которым?

– С тем, кто не хотел застилать постели.

– А, ему пришлось плохо. Ему отбили почки и сломали ноги в коленях. Теперь он навсегда будет калекой.

– Ничего нельзя было сделать?

– Ему оказали первую помощь. И виновные будут наказаны; такое, конечно, нельзя терпеть постоянно – куда ни шло, иногда. Но в этой ситуации он сам был виноват.

– Неужели?

– Он не сумел войти в коллектив, а у коллектива свои законы. Он был новеньким, а новеньких всегда проверяют. Когда вливаешься в коллектив, нужно выполнять все его законы. Впрочем, есть три стадии; на первой ты подчиняешься коллективу полностью и изучаешь его законы; на второй ты находишь свое место в коллективе, не вмешиваясь в его жизнь; на третьей – начинаешь влиять на коллектив в меру своих сил и способностей.

– Ему следовало подчиниться?

– Конечно. Если бы он не подходил для такой роли, это бы скоро стало понятно всем. Но он не захотел вести себя по общим правилам.

– А если он тоже был одноклеточным?

– Что вы сказали? – удивился Лист. – Ах, да, наш с вами разговор. Да, существуют люди, которые вообще неспособны войти в коллектив. Действительно одноклеточные. Они не могут быть частью ткани, состоящей из таких же клеток, и не могут быть частью органа, выполняющего общую функцию. Они отторгаются и погибают.

– Вот по этой причине я и пришла к вам, – сказала Одноклеточная.

– По какой?

– Я неспособна быть частью этого организма. Я прошу об увольнении.

– Глупости, вы прекрасный работник, я никуда вас не отпущу.

– Нет, я плохой работник, потому что я позволяю себе иметь свое мнение.

– Как вы думаете, – сказал Лист, – почему мы с вами работаем вместе? Вы ведь действительно позволяете себе иметь мнение, к счастью, иногда.

– Не знаю.

– Может быть, мне нравятся ваши красивые глаза или ваш наивный стиль поведения, или ваши скромные умения в области хирургии?

– Навряд ли.

– Тогда зачем?

– Вам было нужно, чтобы я ухаживала за Мафусаилом. Но тот эксперимент не удался. Теперь все кончилось.

Лист прошелся по кабинету, потом сел в кресло и откровенно зевнул.

– Слушайте, Одноклеточная, я привлек вас к работе потому, что вы из тех людей, которым можно доверять. Это не комплимент и не похвала. Вы можете понимать мои слова даже как оскорбление. Вы ничего не умеете – вы не умеете обманывать, вы сразу краснеете, бледнеете или зеленеете. У вас нет родственников, подруг или любовника, чтобы поверять свои тайны. Поэтому я могу быть с вами откровенным. Вы никуда не уйдете, потому что я втрое умнее вас и все равно вас уговорю. У вас не хватит характера, чтобы мне сопротивляться. А теперь о главном: эксперимент с Мафусаилом удался прекрасно. Если бы его не угробила Охрана Порядка, мы бы смогли узнать намного больше. Жаль, что они отказались выдать мне его мозг для исследований. Но даже сейчас ничего не кончилось.