Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры - Илья Лавров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Милая моя, милая!
Ведь она вырастила его, выучила, заменила рано умерших отца и мать. Давно Залесов не видел ее. Уехал он двадцатилетним, а вернулся сейчас сорокалетним.
— Ладно тебе, батенька мой, ладно, — бормочет тетя Лиза и толстыми пальцами, от которых пахнет аптекой, вытирает с его щек две слезинки.
Тетя Лиза смотрит ему в лицо. В тени его тонкие черты еще красивы, но если бьет солнце — видно, что оно уже вянет. Серые глаза выцвели, светлые волосы сильно поредели со лба.
У тети Лизы начинает дрожать уголок рта.
— Что же сделаешь, все меняется, все уходит. Человек бессилен, — печально говорит Залесов, поняв ее.
— Дела хорошие не стареют, живут, — строго возражает тетя Лиза и, переваливаясь, уходит в другую комнату. Около двери оборачивается, взгляд ее становится хмурым: — Позвони. Там ждут.
Тетя Лиза известна в городе как доктор Агренева. Она бесцеремонно кричит на больных, но никто не обижается: знают, что это добрейшая старуха.
Залесов обходит знакомую квартиру.
Те же две белые комнаты. Дубовые столы, дубовые стулья, большущий диван, этажерка, шифоньер, окна, кровать — все завешено и застелено белым. Рамы и двери выкрашены белой краской. Даже лохматый кот и косматая собачонка, живущие в комнатах, белоснежные.
Залесов смеется и возится с ними. «Нет, еще не стар! Еще не стар! — думает он радостно. — Так же я чувствовал и в двадцать лет».
Подобно красивой женщине, Залесов болезненно переживает приближение старости, постоянно с тревогой и тоской думает об этом, смотрит на себя в зеркало.
Залесов видит на подоконнике телефон и осторожно касается трубки, но сердце начинает стучать прерывисто, и он садится на валик дивана, закуривает. «Чего это я? — думает Залесов, окружая себя клубами папиросного дыма. — Ведь уже двадцать лет прошло…»
Он несмело набирает номер. Молодой, очень мягкий девичий голос произносит:
— Я слушаю…
Эти певучие, ласковые переливы голоса Залесов как будто уже слышал когда-то.
— Можно Станиславу Сергеевну? — осторожно спрашивает он и вдруг слышит, что у его голоса точно такие же переливы.
— А кто это просит?
Он бледнеет, все больше узнавая в голосе девушки что-то знакомое. Залесов открывает рот, чтобы назваться, но проглатывает колючий комочек и почти умоляет:
— Я попрошу Станиславу Сергеевну.
В трубке продолжительное молчание, потрескивание, а потом звучит несколько удивленный и как будто извиняющийся голос:
— Хорошо. Сейчас.
В трубке снова молчание. Может быть, девушка не отошла, чего-то ждет?
Форточка открыта, и слышно, как в саду воркует горлинка. Ее воркование походит и на нежное кудахтанье и на мягкий стон.
Это было двадцать лет назад. Залесов тогда первый год работал актером. Жил в этой же квартире у тети Лизы.
К ней приходила медсестра из поликлиники, рослая, смуглая Стася. Нос с маленькой горбинкой, резко изогнутые, сросшиеся брови, твердо очерченные, сжатые губы придавали ее лицу властное выражение. Темные большие глаза смотрели сумрачно. Думалось, что Стася не умеет улыбаться. И тем неожиданнее, тем ярче вспыхивала улыбка, когда Стася взглядывала на Залесова.
Залесов решил, что любит ее, женился, переехал в небольшую Стасину комнату.
Сравнительно мало занятый в театре, Залесов бродил целые дни по Фергане, веселился с холостыми приятелями или, валяясь в кровати, с упоением читал Блока и Лермонтова. Прозу он не любил.
Бывало, утром весь дом еще спит и Залесов спит, а Стася уже хлопочет — жарит и варит на завтрак и обед и тут же занимается, готовясь в медицинский техникум. В девять убегает на работу в поликлинику. С работы Стася приходила в пять. И снова мыла полы, готовила ужин, стирала, гладила, штопала, шила. Она ухаживала за мужем, угадывая малейшее его желание. А он лежал на кровати с книгой стихов, изредка поглядывая на Стасю. Иногда окликнет, ласково потреплет волосы:
— Ах ты, труженица моя!
Стася вспыхивала, силы ее удваивались.
Бывало, часов до трех ночи, когда Залесов уже спал, Стася все занималась или ходила на цыпочках, гладила, крахмалила его рубашки.
У них родилась дочка, и тут Залесов понял, что не любит Стасю. Кухня, пеленки, плач девочки, нехватка денег — все это коробило. Залесов не выносил сложного, запутанного, не любил встречаться с неприкрашенной жизнью. Он испугался трудностей и попросту сбежал от них. Он скрылся, оставив письмо. Оно заканчивалось словами: «Прости, прости!»
Залесов сначала устроился в самаркандский театр, но, выяснив, что у него нет способностей, ушел. Двадцать лет он работает в клубах, ведет драматический и танцевальный кружки.
А Стася за это время стала зубным техником, вышла замуж, вырастила дочь. И вот неожиданно пришло письмо: дочь приглашала Залесова на свою свадьбу. Он изумился: Лиду он видел только в колыбели…
— Я у телефона! — звучно ударяет в ухо.
Задумавшийся Залесов невольно вскакивает. Вздрагивающей женственной рукой трет лоб, нервно перебирает пальцами тонкую кожу на щеке, гладит горло, в котором словно застрял комочек.
— Стася, это я, — тихо, испуганно произносит Залесов.
В трубке только взволнованное прерывистое дыхание. Наконец слегка охрипший голос тихо спрашивает:
— Ты?
— Я.
— Ну… здравствуй.
— Здравствуй, здравствуй, — торопливо кивает Залесов.
— Когда приехал?
— Ночью. Я у тети Лизы.
— Мы ждем тебя. Свадьба сегодня… — Голос успокоился и опять стал уверенным, звучным.
— Да, да, а как же! Для этого и приехал! — машет рукой Залесов, не замечая, что все время жестикулирует. — Стасенька, милая, ну как ты живешь?
— Хорошо.
— Здорова?
— Вполне.
— Я рад, — прикладывает он руку к груди и улыбается. Потом молчит, не зная, что сказать.
И там тоже молчат. Наконец раздается:
— Так ждем.
— Да, да… Не прощаюсь… — Залесов садится на диван, забыв положить трубку.
Тетя Лиза вплывает, как темная туча.
— Оглоблей бы тебя… Оглоблей дурь-то вышибать надо, — басит она и мрачно присаживается к столу. — Положи трубку-то! Такая жена… Такая дочь… Эх, проворонил… А что нашел?.. — Тетя Лиза вздыхает: — Душно… Открой, беспонятный!
— Что открыть, тетя Лиза? — торопливо спрашивает Залесов, стараясь не смотреть старухе в лицо.
— Окно, окно!
Залесов открывает и снова смущенно садится. Пестрые дятлы обстукивают деревья, пуская в садах гулкие пулеметные очереди.
— Закрой.
— Что закрыть?
— Окно. Бестолковый. Дует. Еще март, а не июнь.
Залесов закрывает.
— Что же сделаешь, видно, судьба, — бормочет он.
— Помолчи. Подай сумку. Да не эту. Бестолковый. Вон на окне. Да побыстрей. Руки отсохли?
Тетя Лиза вытаскивает из сумки трубку, которой прослушивает больных.
— Держи. Ну, чего ты рот разинул? Положи сумку на место.
Залесов кладет.
— Помелом бы тебя отсюда, помелом, краснобая, вертуна, — отрывисто бросает старуха.
— Теперь уже поздно говорить об этом, тетя Лиза.
— Вот именно, поздно, батенька мой. Старость подходит. Бобыль. Ни богу свечка, ни черту кочерга. В сорок лет польками да краковяками заниматься куда как хорошо. Всю жизнь на полатях с боку на бок переваливаешься.
— Ничего, подожди, тетя Лиза, — бодро встряхивается Залесов, — еще все впереди! Я вот хочу заочно кончить институт иностранных языков…
— Расписывай, расписывай… Разденься! Послушаю. А то всю ночь кашлял, как чахоточный.
Залесов снимает пиджак и сорочку. Тетя Лиза прослушивает сидя. Тридцать лет она имеет дело с человеческими сердцами. Для нее все шумы, хрипы, стуки в груди человека ясны и красноречивы.
Вот она, что-то услышав, хмурится, пожимает плечами. Передвигает трубку. Хитро посмеивается, точно захватывает организм на каком-то плутовстве; развеселившись, качает головой: «Ишь ты!» И вдруг ее густейшие брови ползут на лоб. Она даже произносит вслух: «Ого!» Опять прижимается к трубке. Притаилась, подслушивает. Волосы ее щекочут грудь, холодная трубка вдавливается. Старуха безнадежно машет толстой рукой. Неожиданно, что-то выследив, припадает к груди, ведет трубку из стороны в сторону, бормочет: «Скажи на милость!» И опять усмехается. «Вон что! Еще новости!» Словно с ней кто-то играет в грудной клетке, хочет провести ее, но это не удается.
— Да, батенька мой, и здоровье не сохранил, — наконец говорит она, откладывая трубку. — Истрепал сердце-то! К чему же ты пришел, не пойму? К разбитому корыту, что ли? Не-ет, оглоблей, оглоблей!..
Все эти двадцать лет Залесов жил полный ожиданий и надежд. Строил планы, мечтал. Ему казалось, что еще год, еще два, ну три, и нахлынут какие-то большие дела, события, и он что-то совершит. Он представлял себя то великим актером, то крупным ученым, который в знойной пустыне проводит каналы, сажает леса, то геологом, который продирается в дебрях тайги. Вот он восходит на вершину сопки, лицо обветренное, грубое, ветер треплет бороду, лосевую куртку. Во рту видавшая виды трубка, за плечами ружье. У ног неведомая долина. Здесь Залесов открыл огромные залежи золота. О делах его и скитаниях пишут книги…