Поля Елисейские - Василий Яновский

Он приглашал в журнал Бердяева и о. Булгакова, защищал прозу Цветаевой (читал ее Федо-тов), улаживал конфликты с Рудневым и Вишняком, которые постоянно выдвигали принципиаль-ные жандармские возражения... Даже главу Сирина из "Дара", посвященную Чернышевскому, Фондаминский соглашался печатать, но Вишняк устроил дикую истерику. Примечательно, что Фондаминский уважал Чернышевского отнюдь не меньше, чем Вишняк. "Типичный интеллигент, член ордена", - говорил он с восхищением об авторе "Что делать?".

Когда из провинции приезжали меценаты, готовые затеять новое издание, Фондаминский неизменно поддерживал такую затею, другие редакторы пугались возможной конкуренции. После выхода первой книжки "Русских записок" Руднев удовлетворенно повторял:

- Ну что, какое гениальное произведение там напечатано, которое не могло бы появиться в "Современных записках"?

- Мой "Двойной нельсон", вы его забраковали! - отвечал я. В эту минуту я чувствовал, что этот добрейший, честнейший порядочнейший гражданин - мой враг!

Сотрудничество в "Современных записках" было обставлено всевозможнейшими затрудне-ниями для нас, новых писателей. Объяснялось это отнюдь не злой волей и интригами, а единст-венно тем, что люди старшего поколения, типа Руднева, Вишняка, воспитанные на идеалах "Буре-вестника" и прочей дребедени, понимали только определенный род литературы, по существу не во многом расходясь с Плехановым или Бухариным. Знаю, что и Куприн, Шмелев или Зайцев тоже не считали наши творения достойными внимания, что шепотом и высказывали неоднократно. Во всяком случае, они никого не поддерживали.

Бунин отметил только одного Зурова из всех молодых писателей за рубежом: последний писал, разумеется, в одном ключе с Буниным. О Сирине, старшем по возрасту и добившемся признания еще до войны, Бунин, кажется никогда в печати не отозвался с решительной похвалою.

Проза всходила медленно на чужой почве: такова природа ее. Но поэты наши достигли поло-женного им блеска еще в тридцатых годах. Поплавский, Червинская, Ладинский, Штейгер, Кнут, не говоря уже о старших: Ходасевич, Цветаева, Иванов, Оцуп. У них было бы чему учиться Буни-ну! Но Иван Алексеевич упорно отстаивал свою самобытность, не признавая никаких новшеств, - как в прошлом, он отвращался от эпохи Блока и Белого. В этом диалектика зубра, не эпигона: он самостоятельно вымирает, не способный к сложным мутациям. Бунин гордился тем, что на него не оказали влияние "никакие там Прусты и Кафки". Увы, не оказали...

- Иван Алексеевич, - сказал однажды Ставров Бунину на Монпарнасе, - мы вас любим не за ваши стихи.

- И я вас люблю не за ваши стихи! - привычно отгребся Бунин. (За что же он все-таки любил монпарнасцев?)

Теперь в Советском Союзе стихи Бунина переиздаются и даже пользуются успехом. Бедный социалистический реализм!

Журнал "Современные записки", как все зарубежные издания, терпел убытки: подписка не покрывала расходов. Редакция задыхалась от количества присылаемого материала, при трех книжках в год. Один Алданов 20 лет подряд печатался там из номера в номер. Понемногу к нему присоединился (даже вытесняя) Сирин.

Конечно, Фондаминский и Цетлин, люди состоятельные, могли бы жертвовать деньги, но это бы не разрешило основного вопроса. Речь шла о том, чтобы создать коммерческую базу для жур-нала, найти активного читателя: продавать, а не гноить литературу на складе.

И Фондаминский создал еще один "орден" - дамский - для распространения билетов на ежемесячные доклады "Современных записок". Дам этих, в меховых саках, нельзя было раз навсегда объединить: с ними тоже приходилось встречаться регулярно за чайным столом, беседо-вать, поддерживать интеллектуальную связь. Кроме того, надо было снимать зал ежемесячно и находить подходящего, интересного докладчика... Даже пронумеровать стулья в Лас-Казе, потом собрать и спрятать билетики для следующего вечера. И выслушивать упреки "меховых" дам по поводу Жаботинского или Ростовцева (уклоняющихся, кажется, в фашизм).

После одного такого вечера я, жертвуя веселым обществом на Монпарнасе, предложил кор-певшему над стульями Фондаминскому помочь ему привести в порядок хозяйство, Зензинов под-считывал кассу. Илья Исидррович с благодарностью согласился, но через минуту, покосившись в мою сторону, сказал:

- Идите, идите, я знаю, вам хочется к друзьям.

И я убежал от общественной нагрузки, не выходило это у нашего поколения.

Зензинов был всегда рядом в таких случаях: молчаливый и часто хмурый, скептически наст-роенный. Думаю, что если бы он оказался во Франции во время последнего похабного мира, то судьба Фондаминского (или самого Зензинова) сложилась бы по-иному.

"Круг" собирался через понедельник... Квартира Фондаминского на rez-de-chaussee*. Входная дверь вела в маленькую прихожую, дальше столовая, где за длинным столом мы пили чай и ели сладкие булочки до заседания. Из столовой лестница вела в подвал: там кухня и комнаты для при-слуги. Следующая за столовой проходная комната Зензинова: кровать, письменный стол, машинка и пачка американских сигарет. На этом "Ремингтоне" Зензинов днем писал свои воспоминания о неудачной любви, а может быть, вообще, о неудачной жизни. Я раза два опустошал его запас слад-ких папирос "Локки Страйк", и с тех пор он больше не оставлял пакета на виду.

* На уровне тротуара (франц.).

У меня, писателя, в Париже не было своей пишущей машинки. (А. Толстой увез "ундервуд" М.С. Цетлиной.)

Когда я заканчивал повесть или рассказ, то обычно шел к Юрию Алексеевичу Ширинскому-Шихматову, главе пореволюционного клуба и редактору "Утверждений". Его женой была вдова Бориса Савинкова, Евгения Ивановна. В их доме я провел много волнующих и поучительных часов, дней, ночей, погружаясь в живое прошлое двуглавой России.

Отец Юрия Алексеевича был обер-прокурором святейшего синода, член государственного совета, он имел привычку повторять: "Правее меня - стенка!"

Юрий Алексеевич, бывший правовед и кавалергард, проделал поворот на все 180 градусов: от "правой", почти черносотенной "стенки", до "левой", пореволюционной, национал-максималистс-кой. Евгения Ивановна, княгиня Савинкова, как мы ее иногда называли, являлась живым предани-ем эпохи динамита и генерал-губернаторов; здесь имена Хомякова, Леонтьева, Каляева, Сазонова произносились словно клички кузенов.

Вот в этом доме охотно снабжали пишущей машинкой, и я мог ею пользоваться без ограниче-ний.

Теперь, бывая так часто у Фондаминского, я, естественно, счел уместным попросить машинку на денек.

- Ну что вы, что вы, - урезонивал меня Фондаминский, - разве вы не знаете, что велосипед, фотографический аппарат и пишущую машинку никто никому не одалживает.

Я этого, к счастью, не знал. Кроме машинки князя Ширинского, я обычно брал еще велосипед - у доктора З... (К фотоаппаратам я питал некого рода отвращение). По-видимому, такое благого-вение перед произведениями индустрии было типичным для социалистов аграрных стран.

За проходной комнатой Зензинова находился огромный кабинет Фондаминского; там, на кожаном диване, он спал, постлав себе простыню. Из этого кабинета можно было выйти прямо в общий коридор дома, а затем на улицу, не проходя через парадную дверь квартиры. Чем мы иногда пользовались, так как у Фондаминского собирались разные фракции, порой враждебные.

Я обычно приезжал на велосипеде, с юных лет тяготея к независимости и страдая от мещан-ского расписания последних поездов метро. В свитере и брюках "гольф" я вносил свой велосипед в маленькую прихожую, раскрасневшийся, внешне активный и бодрый. Илья Исидорович меня несколько раз встречал одним и тем же возгласом:

- Как это вам удается всегда сохранять такой энергичный вид? (или что-то в этом духе).

Для него было загадкою, как можно переносить, не возроптав, наш образ жизни, полный лишений. Думаю, что если бы он очутился в эмиграции с самого начала нищим и одиноким, то не выдержал бы испытаний и, вероятно, кончил бы самоубийством.

В его квартире доживала век пара сиамских кошек, любимцы покойной Амалии Осиповны. Насквозь избалованные, таинственно-развратные, аристократические существа, явно бесполезные, но претендующие на особое внимание.

Я вырос среди зверей и домашних животных, люблю их и понимаю, однако стою за строгую иерархию: считаю ее справедливой - никакая демократия здесь не уместна. Собака или кот не должны сгонять человека с лучшего места; я бы даже сказал, что им полагается уступать нам первенство.

Надо было видеть удивление, даже возмущение этих сиамских высочеств, когда я их сметал с удобного кресла и сам устраивался в нем... Фельзен только посмеивался, как расшалившийся гимназист: "С ними, вероятно, еще ни разу в жизни так грубо не обращались", - произносил он своим тихим, твердым, с дружескими интонациями голосом.

Когда народ сходился, сиамцы исчезали внизу, где кухня.