Летчик и ведьма - Татьяна Рябинина

— Я знаю только то, что ты дура, Марго.

У нее отвисла челюсть. И глаза распахнулись шире плеч.

Дура ты потому, что думаешь, будто меня это остановит. Или тебя. Меня — точно нет. А ты будешь отбиваться руками, ногами, ушами, плавниками, ластами, но никуда не денешься. Но этого я тебе не скажу, потому что все равно не поверишь.

— Дура ты потому, что решаешь за других. Как кому будет лучше. Типичная училка.

— Я решаю за себя, — она вернула челюсть на место и откатила глаза обратно. Сощурила по-кошачьи. — Как будет лучше мне.

— Хорошо, хорошо, — я поднял руки вверх, делая вид, что сдаюсь. — Извини, не хотел тебя обидеть.

— Не обидел. Может, я и правда дура.

Не может, а точно дура. Но я все равно тебя люблю.

Мы захлопнули дверь в эту опасную комнату и заговорили о другом — нейтральном. О Машке и Мирском, который вернулся из Штатов. О ее работе и о моей работе. О ее собаке. Но то, что притаилось в этой комнате… оно никуда не делось. Оно просто ждало своего часа.

* * *

*Выход из метро «Невский проспект» на канал Грибоедова

Глава 20

Марго

Реакция была мгновенной и короткой, но я успела ее считать. И узнать. Расширившиеся изумленно глаза, дрогнувшие губы… Как иглой кольнуло. Да нет, не иглой — стилетом под ребра.

Конечно, я знала, что выгляжу ужасно. Но эта непроизвольная реакция — реакция мужчины, несомненно, любящего — все равно вызвала боль. Мишкина — не удивила, не расстроила, потому что было уже без разницы. Не удержалась от глупого вопроса:

— Я ужасно выгляжу?

Думала, будет убеждать, что все прекрасно, но нет. Поймал за руку, подтащил к себе и сказал, что выгляжу соответственно состоянию. Но для него это не имеет значения. Для него я всегда такая, какой увидел когда-то.

И вот тут-то меня порвало в клочья. Не то, что сказал, а то, как сказал. Поняла, что слезы обратно уже не загнать. И он, видимо, тоже понял. Наклонился и поцеловал. Легко, едва коснувшись губами, но этого хватило.

Вцепиться в него. Вцепиться и не отпускать. Никогда.

Нет… нельзя…

Мы шли по Невскому, он держал меня за руку, а я растерянно вглядывалась в перспективу, как будто оказалась там впервые. Куда можно зайти, вроде как выпить кофе, а на самом деле разорвать этот контур… который так не хочется разрывать?

«Абрикосов»? Уже прошли мимо. Вот! «Север»! Который маленький, в подвальчике.

— Кеш, давай зайдем? В «Север»?

Сейчас он был взрослым, а я — девчонкой, маленькой девочкой, потерявшейся в универмаге. Растерянность, страх, слезы, снова готовые выплеснуться на щеки.

Не могу, не могу сказать ему, что… что не могу. Что не нужно нам видеться вообще, что не могу я с ним просто дружить. Потому что…

Потому что уже влюбилась. Уже сейчас мне невыносимо тяжело думать о том, что нужно все это закончить. А что будет потом — когда он уйдет?

А если… не уйдет?

Тогда еще хуже — если будет рядом из чувства долга?

А если по любви?

— Кеш, не обижайся, но давай расставим все точки. Ты правда мне очень нравишься, но…

Я прямо всем весом уперлась в это «но». Всем своим отощавшим, страшным, морщинистым весом.

Потом я ничего не могла вспомнить из этого диалога, кроме того, что он назвал меня дурой. Дурой, решающей за других.

У меня не получилось — не получилось поставить точку, прекратить эти глупые и ненужные отношения. Я не смогла? Или он не позволил?

Заговорили о чем-то другом. Потом прошли пешком весь Невский — до самой лавры. Мне надо было ехать до Гражданского, ему на «Приморскую».

— Рита, — он положил руки мне на плечи. — Если ты сейчас скажешь, что мы больше не увидимся, что я тебе не нужен… я постараюсь понять.

Именно это я хотела сказать. Что не увидимся — хотя нужен, очень нужен. Большего всего на свете нужен. Хотела — и опять не смогла. Шлепала губами, как живая… пока еще живая рыба на прилавке — и не могла.

— Я понял, — поцеловав меня куда-то в висок, Кешка развернулся и пошел к переходу.

— Кеш, подожди! — я отмерзла не сразу. Рванула за ним, чуть ли не бегом.

Да что ж я за собака на сене, а?

Он остановился, посмотрел на меня, наклонив голову на бок.

— Кеш, я… я не знаю. Я…

Просто на две половинки разрывало, как лист бумаги. Уже не слезы подступали, а самая натуральная истерика.

— Успокойся, — он обнял меня за плечи. — Поехали.

— Куда? — всхлипнула я.

— Провожу тебя. Потом к своим заеду. На, держи, — Кешка достал из кармана носовой платок. — Чистый.

— Спасибо.

Платок у меня был, но какая разница? Взяла, высморкалась. В вагоне села, Кешка стоял рядом, держась за поручень, о чем-то думал, иногда смотрел на меня.

Я правда не знала, что делать. Понимала, что без него не смогу. А с ним — по-настоящему, вместе! — не должна быть. Мало моей болезни, так еще и возраст. Да, сейчас, как он сказал когда-то, разница нивелировалась. А через десять лет? Я, очень вероятно, буду инвалидом. И мне пойдет пятый десяток. А он — еще молодой, красивый мужик. В самом расцвете. Будет тяжело и больно. И мне, и ему.

Он довел меня до дома, поцеловал у парадной. Я выгуляла Лорку, проверила контрольные, приготовила ужин. Тоска не уходила.

Поздно вечером от Кешки пришло сообщение.

«Пусть будет так, как хочешь ты…»

И песня, которая начиналась этими словами. Незнакомая и такая… до мурашек. Хотя и о другом совсем. Совсем о другом.

А голос знакомый. Погуглила по словам — нашла. «Грешный путь» в исполнении Валерия Леонтьева. Странно. Во времена моего раннего детства он звучал из каждого утюга, но эту песню я точно