Волчье счастье - Паоло Коньетти

к темноте, зрение становится острее, глаз улавливает множество оттенков, схватывает разнообразие форм: в тот вечер Санторсо увидел на берегу реки серну. Лавины оставили на склонах глубокие следы. Санторсо подумал о животных, которые зимовали там, когда спустились лавины, — все эти звери погибли, а весной, когда стаял снег, стали пищей для лис и воронов. Санторсо подошел ближе, чтобы лучше рассмотреть серну. Судя по рогам, ей было лет десять — возраст почтенный для местности, где ведется охота. У серны оказался вспорот живот, судя по всему, недавно, внутренности были рядом, в нескольких метрах. Вполне вероятно, серну убили прямо сегодня. Хищника вырвало кишками, а потом он вернулся и съел сердце, печень и легкие. И ушел, прервав свою трапезу, — возможно, кто-то спугнул его. А вдруг это он, Санторсо, оторвал хищника от еды? Он осмотрелся вокруг. В темноте его обступали горы и блестела река.

Значит, это ты, подумал Санторсо. Наконец-то ты пришел. Одни исчезают, другие появляются, верно? Одни умирают, другие спасаются, а третьи идут на охоту. Мир таков, каким воспринимаешь его.

Пройдет день, и от серны ничего не останется, так что Санторсо решил взять свою долю. Наверное, пригодятся вот эти черные крюки. В прежние времена ему достаточно было крепко ухватиться за добычу, потянуть и резко дернуть: рога отламывались, разрывалась соединительная ткань. А теперь самое большее, что удавалось, это сомкнуть пальцы вокруг крюка. Левой рукой Санторсо держал голову серны, а правой попытался отломить рога, но пальцы не слушались и соскальзывали.

22. Ночью

Будильник зазвонил в три часа утра. Сильвия не спала и выключила его, прежде чем он успел разбудить дочь Дюфура, которая ночевала в той же комнате. Она надела на лоб фонарик, взяла зубную щетку, натянула штаны и куртку и вышла. Холодный воздух, который властвовал на высоте три с половиной тысячи метров, обжег тело, только что вынырнувшее в ночь из теплого спального мешка; температура была ниже нуля, дул ветер, который всегда гулял среди горных склонов. В туалете стоял едкий запах мочи и освежителя воздуха, ветер то и дело уносил его прочь, от настойчивых порывов дрожали стены и перегородки; Сильвия почувствовала, что он задувает даже в сточное отверстие, когда, спустив штаны, присела на корточки. Сточная труба заканчивалась прямо над ледником, Сильвию обдало холодом, приходилось все делать быстро. Она умылась ледяной водой, почистила зубы, и, сняв со лба фонарик, направила свет себе на лицо. Темные круги под глазами. Ты хоть понимаешь, который час? — подумала она. За месяц она, кажется, постарела лет на десять, и все из-за холода, недосыпа, ветра и жгучего солнца.

Она вышла из туалета. Ледник сверкал. Он вобрал в себя сияние звезд и озарял ночь. Когда Сильвия находилась наедине с горной ночью, ей казалось, будто перед ней лик неба, а ветер качает планету, как колыбель. Кроме ветра, не было слышно ничего. Неподвижная, великая, белая пустыня. Сильвия обернулась: в долине, на две тысячи метров ниже, мерцали огоньки поселка. Вот она, древняя голубая планета. Сильвию пронзила ностальгия. Поселок так близко, что можно было различить уличные фонари, редкие машины, скользившие по дорогам, автозаправки. Она подумала о том, что еще совсем недавно молодые люди пили пиво на площади, курили и болтали, а из кафе доносилась музыка. На древней голубой планете — настоящем калейдоскопе — только началось лето. Сильвия замерзла и пошла обратно в дом.

На кухне она поставила на огонь кастрюлю и, сняв куртку, села греться у печки. Пока закипала вода, съела несколько печений. Внизу, в поселке, ей удалось раздобыть книгу Фаусто. Сильвия стала читать рассказ о мужчине и женщине, которая была замужем за другим, и об их расставании. Рассказ ей понравился, хотя стиль показался довольно вычурным, Фаусто явно подражал писателям, которыми был увлечен в то время. Но все-таки в повествовании прорывался голос художника, искавшего свой особый стиль, — тонкие наблюдения, интересная трактовка темы любви. Наверное, Фаусто был тогда более высокомерным, дерзким и решительным, чем теперь, и не таким ироничным. В рассказе были дороги, пиво, сигареты, придорожные кафе — и никаких гор. Странно было думать о том периоде жизни Фаусто, когда горы не имели для него столь большого значения.

Скоро четыре. Сильвия бросила в кастрюлю с кипятком целую коробку чайных пакетиков, добавила полкило сахара, взяла половник и стала разливать чай через воронку по термосам. Кто-то включил генератор, на кухне загорелся свет. Вошел Пасанг, сонный и замерзший.

Почему ты в темноте?

Так спокойнее.

Нальешь чая?

Разумеется. Я положила много сахара, как ты любишь.

Сахара никогда не бывает слишком много.

Ты прав.

В комнатах наверху начали звонить будильники и заскрипели половицы. Первыми встали те, кто шел на Лискам, — показались их заспанные, усталые лица. Только инструкторам удавалось выспаться перед трудным восхождением. Они готовили завтрак, то и дело перекидываясь друг с другом парой слов на немецком, польском или голландском, и засовывали термосы в рюкзаки. Потом одевались в холле и шли на террасу прилаживать к ботинкам крюки и закреплять страховки. Они поднимались на ледник в связках по двое или трое — двигалась цепочка фонариков, которые постепенно растворялись в темноте.

Теперь проснулись все. Сперва встали альпинисты, которые поднимались на Нос Лискама, потом те, кто шел на Кастор, а последними — те немногие, которые не собирались никуда и продолжали бы спать дальше, если бы не суматоха вокруг. На кухню спустилась даже дочь Дюфура, Арианна. Ей было тридцать лет, она с детства проводила здесь лето и воспринимала приют как своего рода семейное кафе. У Арианны было высшее образование, она ездила в Индию и Непал, а зимой преподавала йогу. Она сразу стала опекать Сильвию.

Как голова? По-прежнему болит?

Сейчас чуть меньше.

Погоди, я выпью кофе и помогу тебе на кухне.

Не торопись.

Ты была в туалете? Как там на улице?

Холодно. Ночь лютая.

Арианна сменила ее на кухне, и Сильвия вышла подышать. Погода была ясная, солнце еще пряталось за восточными склонами Монте-Роза и не освещало ледник, отражавший лазурь неба. Лишь наверху, на высоте четыре тысячи метров, разливался рассвет: сквозь солнечные лучи шла группа, которая поднималась на Фелик. Над плато, где пестрели отметины крюков, оставленные многими поколениями альпинистов, показались воробьи — здесь, на границе с ледником, они, да еще черные грачи, были единственными живыми существами. Нахохлившись от холода, они с опаской клевали крошки возле деревянных столов. Непонятно, сила какого природного инстинкта занесла их сюда.

Из туалета вышел Пасанг