Сага о бескрылых (СИ) - Валин Юрий Павлович

— Ты, ублёвка, свернись в червя, да голову в раковину засунь по самые сиськи раздутые.

— Не подзаглотничай, не покушаюсь, — мирно заверила поддельная бабенка. — Видала я красавчиков…

Укс сгреб ее за волосы, сказал в ухо с блеском серьги-обманки:

— Еще раз «красавчиком» назовешь, ухо обрежу. Может, ты и опять его отрастишь, но больно непременно будет.

— Не хочешь, не буду называть, — прошипела стерва и десятник почувствовал боль у пупка — острие отличного ножа упиралось в живот нешуточно. — Но руки не распускай.

— Полегчало тебе, о винте шейном забыла, «перо» вытащила, — покачал головой Укс, не спеша отпускать спутанные кудри. — Ты запомни, связаны мы. Но ведь клятва моя и отменится когда-нибудь.

— Так а я вообще никому не клялась, — промурлыкала оборотень, ставшая белокурой юной жрицей. Впрочем, светлые патлы из кулака сотника никуда не делись, как и упирающийся в живот отличный клинок.

— Дурно будет, если я сегодня тебе руку сломаю и зубы выбью, — заметил Укс. — Вроде, вместе праздновать должны.

Отпустил волосы, нож сам исчез.

— Не думал я, что удастся, — угрюмо признал десятник. — Ловка ты. Ножом не маши и живи спокойно. Я тебя и в Хиссисе трогать не стану.

— Врешь, — сказал оборотень, откидываясь на локоть — юная грудь вызывающе приоткрылась из-под тонкой ткани. — Ну, там мы еще посмотрим.

— Сейчас это убери, — Укс кивнул на стройные ножки. — Я крыть тебя не хочу, но нэк упрямый, ему не объяснишь. Плоть в голову бьет.

— Понимаю. Только у меня тоже плоть. Днем не так веревки мешают, как то, что один единственный облик держать надобно. До судорог меня ломает. Размяться хоть в темноте нужно. Ты отвернись и не пялься.

— Слушай, ты действительно больной? Ну, или больная? — десятник старался не смотреть на изящные ступни оборотня.

— Не особенно больная, но без памяти. И это тяжело, — оборотень села ровнее, уперлась локтями о колени — опять та баба средних лет. Ничего особенного, лицо в темноте не различить, только волосы дыбом.

— Ладно. Память вещь тонкая. А ты с прическами ничего сделать не можешь? — поинтересовался Укс. — Так-то ничего, но башка — словно тебя команда диера сутки в прибойной волне валяла.

— Может и валяла. Не помню. А с волосами трудно. Ты вот каждую свою щетину запомнить способен?

Десятник поскреб щеку:

— Едва ли. Я и когда брился, забыл. Позавчера, кажется.

— С волосами та же припёрка. К каждому облику свой волос. Я запомнить не могу и облики путаются. Должен быть какой-то способ, но я его вспомнить не могу.

— Ну, думай-думай. Пригодиться может.

— А то я, дура подзаглотная, не понимаю…

Молча слушали как горланят моряки у костров. Опять у «Тетры» что-то случилось. Шуршали волны, прибой щупал на прочность рифы. Завтра отходить будет трудно — груженный «Фос» и силами всей команды едва на воду сдвигается.

Смотрела Луна с Темной Сестрой на костры огромного Храмового флота — почти четыре тысячи копий — такой силы земли мыса Края Мира никогда не видели.

Оборотень вдруг пробормотала:

— Укс, а потом, после Хиссиса, ты куда направишься? Едва ли тебе до самой смерти похабное Слово жречишек восславлять охота.

— В Сюмболо вернусь.

— Зачем? Резак доставать?

Десятника передернуло:

— Да на кой ющец мне тот резак? Хочу посмотреть как они сдохнут. Весь этот город, богами забытый, что б у него смрадное Слово вечно в дупле разлагалось.

— Шутишь? С чего им дохнуть?

Укс натужно — сквернословие в адрес храма отозвалось немедленной головной болью, усмехнулся:

— Смогут они жить без нэка, а, оборотень-герой? Что будет, когда храмовый эликсир начнет заканчиваться? Ох, весело станет в славном городе Сюмболо. Очень на это посмотреть хочется.

— Чего он вдруг кончится?

— Да ты не только память потерял, но и ум на волнах порастряс. Рецепт нэка лишь Мудрейший знал. Без того рецепта божественного, только паленый эликсир получается. Который, как известно, вообще не фрух, а вроде бражки.

— Не может быть. Кроме толстожопого, кто-то нэк делать должен. Не мог Мудрейший один…

— Он что-то добавлял. Двери в храмовый цех запирал и колдовал. Это многие знают. Не такая уж тайна. Да и сам посуди, какой бы он был Мудрейший, если бы секрет кому доверил?

Оборотень помолчала, а потом тупо спросила:

— А с нами что будет? Мы же без нэка не можем.

Укс засмеялся:

— Ишь, заерзала. Поживешь еще. Мы последними сдохнем. Еще искупаться в том проклятом нэке успеешь.

Утром, сидя на веслах, Укс осознал, что наболтал ночью лишнего. Распустил язык, слабак ублёвый, на миг откровенен стал. Оборотень, понятно, никому не скажет, но будет настороже. Драка за нэк предопределена, и союзники в ней понадобятся. На первом этапе, разумеется. Собственно, груз все равно придется прирезать. Соучастник он ловкий, но слишком умным себя считает. Значит, прирезать его заранее будет понадежнее. Но сначала использовать насколько возможно эту тварь лохматую. Вразуми нас Логос-созидатель, оборотень или оборотниха там на носу дремлет? Тьфу, бездельное Оно.

[1]Лодка, поднимаемая на борт судна. Обычно выполняет функции спасательной.

[2]

Танфу — ближайший родственник танифы — акулы-оборотня из мифов маори (Новая Зеландия)

[3] Рабочий псевдоним, давно уж ставший славным и знаменитым именем знаменитой исследовательницы и путешественницы, восходит своими корнями к слегка искаженному характерным местным произношением слову общего языка «load» в значении «нагрузка», «нагружение», «груз», «тяжесть».

Глава 7

Тритона поймали моряки с «Акса», когда снимали тайком поставленные сети. Дарк оказался вертким, упорно отбивался острогой. На шум сражения подоспели моряки с двух ближайших униров, помогли. Израненного уродца связали и под победные крики подняли на подошедшую «Лямбду». Там криков прибавилось, потому что на корабле имелись штабные дознатчики и гребцам с «Акса», а заодно и другим особо ловким охотникам, немедленно всыпали плетей: за неурочный лов рыбы и за раненых, что без приказа пострадали от зловредного рыбьехвостого дарка. Самого тритона, замотанного в сеть и цепи передали на штабное «Откровение».

Когда Укс производил Грузу вечерний выгул с умыванием, с огромного «словеса» доносился вой пытаемого дарка. Выл тритон бессловесно, но громко.

— Чтоб они утонули, шмонды ублёвые, — злобно пожелал оборотень.

— Повоет и сдохнет, — проворчал уставший десятник. — Жри, давай.

Оборотень (нет, точно баба) совсем избаловался и требовал, чтобы его хоть раз в день кормили не под мешком.

Укс слушал, как оно чавкает и водой запивает, смотрел на ноги — к мельтешению образов несколько попривык: белокожие и смуглые, изящные и мозолистые ноги уже не искушали. Любопытно было за обувью следить: некоторых туфель и сандалий десятнику не приходилось видеть даже в богатом Хиссисе, а иногда на ногах мелькало что-то этакое, что и обувью-то не назовешь. Сколько же такая сапожная фантазия серебром потянет?

Оборотень вытерла миску куском крошащегося хлеба, потом на всякий случай облизала посудину и грустно сказала:

— Воет и воет. И когда ж помрет? Смысла в таких пытках нету.

— Нету, — согласился десятник. — Если нас так кормить продолжат, мы без всяких пыток взвоем.

Послушали задыхающийся крик бесконечной боли и оборотень заметил:

— В живучести есть плохая сторона. Человек бы уже давно сдох, а мы, дарки, всё страдать должны.

— Не ной. Отвертелся от пыточной, радуйся. Нам до этого дарка дела нет. Попался — пусть поет.

— Сам-то ты кто? — пробурчал впавший в меланхолию после пустой каши-ячки, оборотень. — Будешь когда-нибудь и сам вот так без устали голосить.

— Что это «без устали»? Мне много не надо.